Оливия насупилась, но ничего не сказала. Мы долго сидели молча, разглядывая фотографии.

Мое внимание привлек снятый крупным планом кадр, на котором мы с Рейчел и Оливией были запечатлены втроем; снимок сделала мать Оливии перед самым началом учебного года. Рейчел с широченной улыбкой на веснушчатом лице одной рукой крепко обнимала за плечи Оливию, другой – меня, словно пытаясь втиснуть нас обеих в кадр. Это она всегда была той связующей силой, на которой держалась наша дружба, именно ее общительная натура много лет удерживала вместе нашу троицу.

На фотографии Оливия, с ее загорелой оливковой кожей и яркими зелеными глазами, словно вышла из лета. Безукоризненно белые зубы сверкали в улыбке, на щеках играли ямочки. Рядом с ними обеими я казалась воплощением зимы: темно‑русые волосы и серьезные карие глаза, да и вообще внешность у меня была какая‑то блеклая, точно прихваченная холодком. Я всегда считала, что мы с Оливией родственные души: обе необщительные, вечно погружены в книги. Однако теперь я начала понимать, что мое одиночество – добровольное, тогда как Оливия просто болезненно застенчива. Чем больше времени мы проводили вместе, тем сложнее нам было оставаться подругами.

– Я тут похожа на дуру, – заметила Оливия. – Рейчел – на сумасшедшую. А ты на злючку.

На мой взгляд, у меня был вид человека, который ни в чем не потерпит отказа – я бы даже сказала, нахальный. И мне это нравилось.

– И вовсе ты не похожа на дуру. Ты похожа на принцессу, а я на людоеда.

– Да не похожа ты на людоеда.

– Уж и помечтать нельзя.

– А Рейчел?

– Так ты сама все сказала. У нее тут и правда безумный вид. Ну или будто она, как обычно, перепила кофе.

Я снова взглянула на снимок. Рейчел в самом деле походила на солнце, яркое и лучистое, а мы – на две луны, удерживаемые на орбите исключительно силой ее воли.

– А эту ты видела? – Оливия вклинилась в мои мысли и указала на другую фотографию. На ней мой волк был снят в чаще леса, наполовину скрытый стволом дерева. Однако ей удалось поймать в фокус кусочек морды; его взгляд был устремлен прямо на меня. – Можешь взять ее себе. И вообще, забирай всю пачку. Можно потом будет вставить удачные в альбом.

– Спасибо, – ответила я; Оливия едва ли подозревала, насколько я ей благодарна. Я показала на фотографию: – Это снято на прошлой неделе?

Она кивнула. Я взглянула на снимок – поразительный, однако безжизненный и не идущий ни в какое сравнение с оригиналом. Я легонько погладила его пальцем, как будто ожидала почувствовать на ощупь колючую шерсть. У меня защемило сердце. Я ощутила на себе взгляд Оливии, и от этого мне только стало еще хуже, на меня накатило одиночество. Когда‑то давно, может быть, я и стала бы говорить с ней об этом, но теперь это было слишком личное. Что‑то изменилось; пожалуй, это была я.

Оливия протянула мне тоненькую пачку снимков, которую она отложила в сторону.

– А это моя гордость.

Я принялась рассеянно просматривать фотографии. Там было на что посмотреть: опавший лист в луже, детские лица, отражающиеся в окошках школьного автобуса, художественно размытый черно‑белый автопортрет Оливии. Я поохала и поахала, а потом снова принялась любоваться фотографией моего волка.

Оливия досадливо фыркнула.

Я поспешно переключилась на лист в луже и нахмурилась, пытаясь представить, что могла бы сказать о каком‑нибудь произведении искусства моя мама.

– Очень даже ничего, – выдавила я наконец. – Отлично переданы... цвета.

Она выхватила фотографии у меня из рук и с такой силой швырнула мне обратно снимок моего волка, что он отскочил от моей груди и упал на пол.