В каком бы обличье я ни предстал,

Глаза не меняются никогда.

В них видно то, что таится в сердце, –

Ты моя и только моя навсегда.

– О чем ты думаешь?

Я разбил яйцо в сковороду и налил ей стакан сока человеческими пальцами, которые внезапно стали для меня драгоценностью.

Грейс рассмеялась.

– О том, что ты готовишь мне завтрак.

Это был слишком простой ответ; я не знал, можно ли ему верить. У меня самого в голове теснилась тысяча мыслей.

– А еще о чем?

– О том, что это ужасно мило с твоей стороны. О том, что ты, надеюсь, умеешь готовить яичницу. – Тут ее взгляд на миг перепорхнул со сковороды на мои губы, и я понял, что на уме у нее отнюдь не одна яичница. Она поспешно отвернулась и опустила жалюзи, мгновенно изменив атмосферу в кухне. – Что‑то свет глаза режет.

Солнечные лучи просачивались сквозь жалюзи, горизонтальными полосами прочерчивали широко расставленные карие глаза Грейс и четко обрисованную линию ее губ.

Только я снял с огня сковороду и разложил яичницу по тарелкам, как из тостера выскочил поджаренный хлеб. Я потянулся за ним одновременно с Грейс, и получился один из тех идеальных киношных моментов, когда герои случайно соприкасаются руками и всем становится понятно, что сейчас они будут целоваться. Только в нашем случае, когда я наклонился за тостом, Грейс каким‑то образом оказалась в кольце моих рук, зажатая между столом и краем холодильника. Донельзя смущенный собственной неловкостью, я сообразил, что это тот самый идеальный момент, только когда увидел запрокинутую голову Грейс и ее закрытые глаза.

Я поцеловал ее. Легонько коснулся губами ее губ, ничего животного. Даже в такой миг я разобрал поцелуй по косточкам: ее возможные реакции, ее возможные интерпретации, мурашки, разбежавшиеся у меня по коже, несколько секунд, прошедшие от момента, когда я коснулся ее губ, до того, как она открыла глаза.

Грейс улыбнулась.

– И это все? – поддразнила она меня, но нежный голос не вязался с колкими словами.

Я снова нашел ее губы своими, и на сей раз поцелуй был совсем иным. Стоило ждать этого поцелуя шесть лет, чтобы ощутить сейчас, как оживают под моими губами ее губы, пахнущие апельсином и желанием. Ее пальцы пробежали по моим волосам, сомкнулись у меня на шее, такие живые и прохладные на моей разгоряченной коже. Я был как зверь, дикий и укрощенный одновременно, от меня остались одни клочья, и в то же время я никогда не был целостней. Впервые за всю свою человеческую жизнь я не пытался ни параллельно складывать слова в стихи, ни сохранить этот миг в памяти, чтобы обдумать впоследствии.

Впервые за всю свою жизнь

я находился здесь

и больше нигде.

А потом я открыл глаза, и остались лишь Грейс и я, Грейс и я – и ничего больше. Она, плотно сжимающая губы, словно пыталась сохранить мой поцелуй внутри, и я, силящийся удержать этот миг, как будто он был хрупкой птахой в моих ладонях.

Глава 17

Сэм

60 °F

Бывают дни, похожие на витражные окна, когда сотни маленьких кусочков, различающихся по цвету и настроению, собранные вместе, складываются в завершенную картину. Последние сутки были из их числа. Ночь в больнице – один участок, болезненно‑зеленый и мерцающий. Темные предрассветные часы, которые я провел в постели Грейс, составляли второй, пурпурный и дымчатый. Затем морозно‑голубое напоминание о моей другой жизни сегодня утром, и наконец сверкающий прозрачный участок – наш поцелуй.