Как и мне, Сэму полагалось сделать несколько уколов от бешенства – стандартная процедура в случае беспричинного нападения дикого животного. Мы не стали сообщать медикам, что Сэм был близко знаком с этим животным и что оно было вовсе не бешеное, а просто злобное. Я потеснилась, чтобы дать Сэму место, и он присел на край кровати, с опаской покосившись на шприц, который сестра держала в руках.

– Не смотрите на иглу, – посоветовала женщина, рукой в перчатке закатывая его окровавленный рукав.

Сэм отвернулся, но взгляд у него был отсутствующий и рассеянный и мысли явно блуждали где‑то далеко от иглы, которую сестра в данный момент вонзила ему в кожу. Глядя, как она делает укол, я вообразила, что это лекарство для Сэма – сжиженное лето, впрыснутое прямо ему в вены.

В дверь постучались, и в палату заглянула вторая медсестра.

– Бренда, ты скоро? – спросила она первую. – Ты нужна в триста второй. Там какая‑то девица буянит.

– Какое счастье, – с глубоким сарказмом отозвалась Бренда. – Все, вы оба можете идти. Выписку я отдам вашей маме, когда закончу, – добавила она, обращаясь ко мне.

– Спасибо, – сказал Сэм и потянул меня за руку.

Мы двинулись по коридору, и на миг меня охватило странное чувство, что мы снова перенеслись в ту самую первую ночь, когда только познакомились.

– Погоди, – сказала я, когда мы проходили через приемный покой, и Сэм послушно остановился.

Я прищурилась, но женщина, которую, как мне показалось, я заметила в многолюдном зале, исчезла.

– Кого ты высматриваешь?

– Мне показалось, я видела маму Оливии.

Я снова прищурилась, но вокруг были одни незнакомые лица.

У Сэма затрепетали ноздри, а брови еле заметно сошлись на переносице, но он не сказал ни слова, и мы двинулись к выходу. Мама уже подогнала машину к дверям, сама не подозревая, какую услугу оказывает Сэму.

За окнами машины кружились снежинки, крошечные кристаллики холода. Взгляд Сэма был прикован к деревьям, которые обступали стоянку с противоположной стороны, едва различимые в свете фонарей. Я не знала, думает ли он о неумолимом холоде, который сочился сквозь щели в дверях, об искалеченном теле Шелби, которому никогда больше не суждено превратиться в человеческое, или, как я, все еще грезит о воображаемом шприце с жидким летом.

Глава 39

Сэм

42 °F

Моя жизнь была как лоскутное одеяло: тихое воскресенье, пахнувшее кофе дыхание Грейс, непривычный рельеф нового бугристого шрама на моей руке, опасное предчувствие снега в воздухе. Два разных мира, кружащих друг рядом с другом, сближающихся все больше и больше, переплетающихся один с другим самым неожиданным образом.

Мое вчерашнее незавершенное превращение все еще нависало надо мной; смутное воспоминание о волчьем запахе, сохранившемся на волосах и кончиках пальцев. Так просто было бы сдаться. Даже сейчас, сутки спустя, у меня было такое чувство, что мое тело все еще сопротивляется ему.

Как же я устал.

Я пытался углубиться в роман, свернувшись калачиком в разлапистом кожаном кресле и время от времени задремывая. С тех пор как в последние несколько дней ночная температура резко пошла вниз, мы проводили свободное время в кабинете отца Грейс, пустующем большую часть времени. За исключением ее спальни, это было самое теплое и наименее подверженное сквознякам место в доме. Мне там нравилось. Все стены были заставлены пухлыми справочниками, слишком старыми, чтобы от них могла быть какая‑нибудь практическая польза, и завешаны потемневшими от времени деревянными наградными табличками за победы в марафоне, слишком старыми, чтобы иметь какую бы то ни было памятную ценность. Маленький кабинет, весь в коричневых тонах, походил на кроличью нору и полнился характерными для кожи ароматами: дыма, табака, сожженного дерева.