Грейс сидела за столом, трудясь над домашним заданием, и волосы ее в свете двух тусклых настольных ламп золотились, как на старинных картинах. Ее склоненная в упрямой сосредоточенности голова занимала меня куда больше книги, которую я читал.

Я заметил, что ручка в пальцах Грейс давно перестала двигаться, и спросил:

– О чем задумалась?

Она развернулась на крутящемся стуле и забарабанила ручкой по губам; это вышло у нее так очаровательно, что мне немедленно захотелось ее поцеловать.

– О стиральной машинке. Я думала о том, что, когда съеду от родителей, мне придется стирать одежду в прачечной или обзавестись стиральной машинкой.

Я уставился на нее, одновременно завороженный и ошарашенный ее непостижимой логикой.

– И это отвлекает тебя от домашнего задания?

– Я не отвлекаюсь, – сухо сказала Грейс. – Мне надоело читать этот дурацкий рассказ, который нам задали по английскому, и я решила сделать передышку.

Она развернулась обратно и снова склонилась над письменным столом.

Довольно долгое время было тихо, однако Грейс ничего не писала. В конце концов она, не поднимая головы, спросила:

– Как ты думаешь, от этого есть противоядие?

Я закрыл глаза и вздохнул.

– Ох, Грейс.

– Так расскажи мне, – попросила она настойчиво. – Это наука? Или магия? Кто ты?

– А не все ли равно?

– Нет, конечно, – с досадой сказала она. – С магией ничего не поделаешь. С наукой можно бороться. Неужели ты никогда не задумывался, как все началось?

Я продолжал сидеть с закрытыми глазами.

– Однажды волк укусил человека, и этот человек стал оборотнем. Какая разница, наука там была или магия. Единственное магическое во всем этом – то, что мы не можем это объяснить.

Грейс ничего не ответила, но я прямо‑таки чувствовал ее смятение. Я молча сидел, спрятавшись за книгу, хотя и понимал, что она ждет от меня объяснений – давать которые я был не готов. Не знаю, кто из нас вел себя более эгоистично: она, желавшая того, что никто не мог обещать, или я, не желавший обещать ей чего‑то до боли недостижимого.

Не успел ни один из нас нарушить томительное молчание, как дверь распахнулась и в кабинет вошел отец Грейс, окутанный облаком тумана от перепада температур. Он обвел комнату взглядом, оценивая произведенные нами перемены. Гитара из студии матери Грейс, прислоненная к моему креслу. Кипа растрепанных книг в бумажных переплетах на столике. Запас остро отточенных карандашей на рабочем столе. Его взгляд задержался на кофеварке, которую принесла Грейс, чтобы утолять свой кофеиновый голод; это зрелище, похоже, поразило его не меньше, чем меня. Детская кофеварка, специально для картузов, нуждающихся в быстрой подзарядке.

– Мы дома. А вы, ясмотрю, оккупировали мой кабинет?

– Ты его совсем забросил, – отозвалась Грейс, не отрываясь от домашнего задания. – Это было непростительным расточительством. Был твой – стал наш.

– Да я уже понял, – хмыкнул он. Потом взглянул на меня, устроившегося в его кресле. – Что ты читаешь?

– «Заложников», – ответил я.

– Никогда не слышал. О чем это?

Он прищурился, пытаясь разглядеть обложку; я повернул ее так, чтобы он мог видеть ее.

– Оперные певицы и наркоторговля. И мордобой.

К моему изумлению, лицо отца Грейс прояснилось и на нем даже мелькнуло понимание.

– Думаю, матери Грейс это бы понравилось.

Грейс развернулась на своем стуле.

– Папа, куда ты подевал труп?

Он захлопал глазами.

– Что?

– После того как застрелил волчицу. Куда ты подевал ее труп?

– А‑а. Перетащил на террасу.

– И?

– Что «и»?

Грейс в раздражении оттолкнулась от стола.