Однажды их поднял с постели чей-то исступленный крик и плач. Девочки кинулись к окну, но на улице была густая, непроглядная темень, и только по затихавшему топоту тяжелых сапог да женскому плачу можно было понять, что какую-то женщину повели в сторону сельской площади.

К тому времени покровчане уже хорошо знали, что такое «новый порядок», о котором все долдонили гитлеровцы.

До утра девочки не сомкнули глаз, думая о том, какое еще злодеяние совершили фашисты, для чего повели они на площадь плачущую женщину? И едва забрезжил рассвет, подруги незаметно выскользнули из хаты.

Взявшись за руки, шли они по узкой, тесной для двоих стежке и вдруг замерли на месте: перед ними на дереве раскачивалось маленькое тело. Оцепенев от ужаса, они смотрели на посиневшее, изуродованное лицо. Это был Коля Панченко. Надя долго стояла у дерева, ей казалось, что ноги вросли в землю: нестерпимо было стоять и смотреть и не было сил двинуться с места. А Оля вдруг вскинулась, заплакала и бросилась бежать. Медленными, тяжелыми шагами пошла прочь и Надя.

Много ночей подряд они обе не могли спать: перед глазами все стояло искаженное мертвое лицо. Оля плакала, зарывшись лицом в подушку. Надя лежала молча. Без слов, неотступно и горько она думала об одном: как же быть? Что же делать?

…Они слышали плач девушек, которых фашисты угоняли в Германию. По ночам их будил сухой треск автоматов. Утром за селом они находили свежие могилы.

Однажды они возвращались с картофельного поля в сумерках. Небо было высокое, сиреневое, воздух прозрачный. И так не хотелось думать, что на земле война. Но война была постоянно с ними. Прежде, если случалось что-нибудь худое, можно было забыться над книгой, отвлечься разговором, пойти в кино. А теперь? Нет, теперь беда была с ними постоянно. И только теперь они поняли, что такое настоящее горе. Прежде, бывало, получишь плохую отметку, повздоришь с подругой — и свет не мил. А сейчас… Если бы вернуть те дни со всеми их горестями! Как было бы хорошо!

— Надь, — окликнула Оля, — посмотри!

Она держала в руках белый листок. На нем было напечатано: «Не верьте немецким россказням. Красная Армия отогнала фашистов от Москвы еще в декабре 41-го года. Москва стоит и будет стоять несокрушимо…»

Девочки склонились над листком, прочли, оглянулись — не видит ли кто (теперь все приходилось делать с оглядкой, тайком) — и снова прочли. Так странно было читать слова, обращенные к ним. Не грубый немецкий приказ: «запрещается», «возбраняется», «не ходить», «не сметь», «расстрел» — а человеческое слово, добрую весть: Москва стоит и будет стоят несокрушимо!

— Оля, а вон еще, еще, гляди!

Да, советский самолет пролетел здесь и сбросил листовки. Что ж, им так и лежать в степи, далеко от села?

…Ночью все кажется страшнее, чем при дневном свете. Рваные косые облака быстро скользят по небу, кривобокая луна ныряет между ними, заливая спящее село недобрым холодным светом. Все вокруг смутное, будто пеплом присыпано. Ветер налетает порывами, тревожно шумят сады, шелестит трава под ногами, и все чудится, что следом кто-то идет. Сдерживая дыхание, с кошачьей осторожностью крались девочки вдоль стен, прятались в тени изгородей, и все-таки собственные шаги казались им страшно громкими. Может быть, их услышал патруль? Вот сейчас немецкий солдат шагнет наперерез…

Сначала они наклеивали листовки на стенах хат. Потом ползком стали подбираться к комендатуре.