|
.. Мусье Ростон, мусье Ростон!.. Где ты пропадаешь? — Ростон! Ростон! — закричал младший, великий Губарев .— Да покличьте же его хорошенько, братец Доримедонт Николаич. — Я и то, братец Степан Николаич, его кличу.— Мусье Ростон! — Вот я, вот я, вот я! — послышался торопливый голос, и из—за угла избы выскочил — Бамбаев. Литвинов так и ахнул. На злосчастном энтузиасте плачевно болталась обтерханная венгерка с прорехами на рукавах; черты его не то что переменились, а скривились и сдвинулись, перетревоженные глазки выражали подобострастный испуг и голодную подчиненность; но крашеные усы по—прежнему торчали над пухлыми губами. Братья Губаревы немедленно и дружно принялись распекать его с вышины крыльца; он остановился перед ними внизу, в грязи, и, униженно сгорбив спину, пытался умилостивить робкою улыбочкой, и картуз мял в красных пальцах, и ногами семенил, и бормотал, что лошади, мол, сейчас явятся... Но братья не унимались, пока младший не вскинул наконец глазами на Литвинова . Узнал ли он его, стыдно ли ему стало чужого человека, только он вдруг повернулся на пятках, по—медвежьи, и, закусив бороду, заковылял в станционную избу; братец тотчас умолк и, тоже повернувшись по—медвежьи, отправился за ним вслед. Великий Губарев, видно, и на родине не утратил своего влияния. Бамбаев побрел было за братьями... Литвинов кликнул его по имени. Он оглянулся, воззрелся и, узнав Литвинова, так и ринулся к нему с протянутыми руками; но, добежав до коляски, ухватился за дверцы, припал к ним грудью и зарыдал в три ручья. — Полно, полно же, Бамбаев,— твердил Литвинов, наклонясь над ним и трогая его за плечо. Но он продолжал рыдать. — Вот... вот... вот до чего...— бормотал он, всхлипывая . — Бамбаев! — загремели братья в избе. Бамбаев приподнял голову и поспешно утер слезы. — Здравствуй, душа моя,— прошептал он,— здравствуй и прощай!.. Слышишь, зовут. — Да какими судьбами ты здесь? — спросил Литвинов, — и что все это значит? Я думал, они француза зовут... — Я у них. |
