|
— Да. Но вот что: я не один. — Вы женаты? — внезапно спросил Литвинов. — Нет, помилуйте... зачем так несообразно говорить?.. Но со мной девица. — А! — с вежливою ужимкой, как бы извиняясь, промолвил Литвинов и потупил глаза. — Ей всего шесть лет,— продолжал Потугин.— Она сирота... дочь одной дамы... одной моей хорошей знакомой. Уж мы лучше будем сходиться здесь. Прощайте—с. Он нахлобучил шляпу на свою курчавую голову и быстро удалился, мелькнув раза два под газовыми рожками, довольно скупо освещающими дорогу, ведущую к Лихтенталевской аллее. VI „Странный человек! — думал Литвинов, направляясь к гостинице, в которой остановился.— Странный человек! Надо будет отыскать его“. Он вошел в свою комнату: письмо на столе бросилось ему в глаза. „А! от Тани!“ — подумал он и заранее обрадовался; но письмо было из деревни, от отца. Литвинов сломил крупную гербовую печать и принялся было читать...Сильный, очень приятный и знакомый запах поразил его. Он оглянулся и увидел на окне в стакане воды большой букет свежих гелиотропов. Литвинов нагнулся к ним не без удивления, потрогал их, понюхал ... Что—то как будто вспомнилось ему, что—то весьма отдаленное... но что именно, он не мог придумать. Он позвонил слугу и спросил его: откуда взялись эти цветы? Слуга отвечал, что их принесла дама, которая не хотела назваться, но сказала, что он, мол, „герр Злуитенгоф“, по самым этим цветам непременно должен догадаться, кто она такая. Литвинову опять как будто что—то вспомнилось ... Он спросил у слуги: какой наружности была дама? Слуга объяснил, что она была высокого роста и прекрасно одета, а на лице имела вуаль. — Вероятно, русская графиня,— прибавил он. — Почему вы так полагаете? — спросил Литвинов. — Она мне дала два гульдена,— ответил слуга и осклабился. Литвинов услал его и долго потом стоял в раздумье перед окном; наконец, однако, махнул рукой и снова принялся за письмо из деревни. Отец изливал в нем свои обычные жалобы, уверял, что хлеба никто даже даром не берет, что люди вышли вовсе из повиновения и что, вероятно, скоро наступит конец света. „Вообрази ты себе,— писал он между прочим,— последнего моего кучера, калмычонка, помнишь? испортили, и непременно так бы и пропал человек, и ездить было бы не с кем, да, спасибо, добрые люди надоумили и посоветовали отослать больного в Рязань к священнику, известному мастеру против порчи; и лечение действительно удалось как нельзя лучше, в подтверждение чего прилагаю письмо самого батюшки, яко документ“. |
