Р. Л. Стайн. Джекилл и ХейдиУжастики 2000 – 14
1
Я смотрела на автобусный билет, который держала в руке, снова и снова перечитывая свое имя: Хейди Дэвидсон, Хейди Дэвидсон, Хейди Дэвидсон… Я смотрела на билет, пока перед глазами не появилась мутная пелена. Вот так и моя жизнь, печально подумала я. Тоже никакой ясности. А до этого казалось, что моя жизнь полна ярких красок. Что же случилось? Но теперь… теперь мое будущее было затянуто серой пеленой, и кто знает, что за ней скрывается. Я знаю. Знаю. Все это похоже на то, о чем я когда-то читала в книгах. И иногда думала об этом. Я писала стихи. Длинные, печальные поэмы. И записывала их каждый день в свой альбом. Временами мне хотелось, чтобы в моей жизни было поменьше событий, о которых стоило бы писать. Потому что до сих пор я все еще не могу без слез говорить о том, что произошло. Я росла в Спрингфилде, и мои первые двенадцать лет жизни были нормальными и счастливыми. У меня сохранились о них чудные воспоминания. И мне не хотелось бы терять их. Я надеюсь, что мой альбом поможет мне сохранить их навсегда. Но вот в прошлом месяце первая часть моей жизни закончилась. Теперь я уже могу говорить об этом. Мои родители… они погибли в ужасной автомобильной катастрофе. Вы не можете представить себе мое горе. Я плакала целыми днями, и у меня постоянно возникали вопросы. Почему? Почему так случилось? Временами, потрясенная произошедшим, я не могла встать с кровати. А временами я злилась — злилась на своих родителей за то, что они оставили меня одну. Где же мне теперь жить? — с беспокойством думала я. Кем я стану? Останусь ли я самой собой? У нас такая небольшая семья. И меня послали жить к моему единственному дяде, доктору Палмеру Джекиллу. Он и моя тетя развелись. Он жил с дочерью, моей двоюродной сестрой Марианной, вблизи небольшого поселка в северном Вермонте. Я только раз ездила к дяде с родителями, когда мне было пять лет. И совсем не много помню о том визите. Помню старый, темный, громадный дом. Вспоминаю длинные коридоры. Большие, пустынные комнаты, уставленные креслами м диванами, покрытыми пыльными чехлами. Вспоминаю булькающие и потрескивающие колбы и приборы в дядиной лаборатории — электрические катушки, путаницу проводов и шкафы, полные стеклянных трубок. Он был ученый. Но я не знала, в какой области. Помню его строгое лицо с такой бледной кожей, что мне казалось, будто я вижу сквозь нее его кости. И его длинные, костлявые руки, которые он положил мне на плечи, выпроваживая меня из лаборатории. Бережно, но твердо. — Здесь не место для тебя, Хейди. Помню его голос, высокий, до странности высокий, и в то же время тихий — почти шепот. А что я ему сказала, когда он выводил меня из своей лаборатории? Что я такого сказала, от чего он так сильно рассмеялся? Ах да! Я подняла к нему свое круглое личико пятилетней девочки и спросила: — Вы Франкенштейн? Он хохотал высоким смехом, задыхаясь. Потом он рассказал об этом моим родителям, и они тоже смеялись. Не смеялась только моя кузина Марианна. Ей тоже было пять лет. И от застенчивости она всегда молчала. Я помню, какая она была хорошенькая — с карими глазами и темными вьющимися волосами, спадающими ей на плечи. С моими прямыми светло-русыми волосами и зелеными глазами я казалась себе рядом с ней совершенно бесцветной. Марианна подолгу оставалась в своей комнате. А когда была с нами, я замечала, что она смотрит на меня изучающим взглядом. Словно на какого-нибудь редкого экзотического зверя. Почему она не желала разговаривать со мной? Я не нравилась ей? Эти вопросы я задавала себе, пока автобус мчался на север по узкому вермонтскому шоссе, унося меня к новой жизни. |
