Но я доволен.

Днем я вряд ли заметил бы выдру, эти животные предпочитают выходить на охоту в сумерках.

А теперь я знаю, что на моем участке поселился редкий зверь.

Светя под ноги фонариком, я снова перебираюсь по бобровой плотине на правый берег Песенки. По нему идти привычнее.

Ветки снова трещат. Луч фонарика выхватывает из темноты корявые сучья. Бобры, наверняка, недовольны — кому понравится, когда чуть ли не у тебя над головой туда-сюда шастает какой-то человек?

Представив себе недовольных бобров, я поневоле улыбаюсь.

Отхожу от плотины с полкилометра и громко зову собак:

— Серко! Бойкий! Ко мне!

Прислушиваюсь к ночной тишине. Где-то далеко чуть слышно ухает филин.

Я снимаю с плеча ружье. Переламываю его и приставляю ствол к губам. Дую в него, как в трубу.

Далеко по лесу разносится печальный трубный звук:

— У-у-у! У-у-у!

Снова забросив ружье за спину, медленно иду вдоль берега. Свечу фонариком вправо и вижу темные стволы деревьев, покрытые морщинистой корой, замечаю седой лишайник на еловых лапах.

Почему-то именно в неживом электрическом свете отчетливо видно мельчайшие детали, незаметные днем.

Свечу влево, и луч овальным пятном падает на темную воду.

А ночная темнота дышит в спину, добавляя ощущение нереальности. Прохладный ветерок касается затылка. Так и тянет обернуться и посмотреть — нет ли кого сзади.Да еще и летучая мышь бесшумно пролетает над тропинкой.

Но вот я слышу треск кустов и шумное дыхание. Мои собаки, словно серые привидения, выскакивают на тропинку. Пыхтят, вывалив розовые языки, крутят хвостами, радостно тычутся мордами в мои колени.

И сразу прогоняют томительное и тревожное ощущение.

Хорошо собакам! Их не тревожит темнота, они живут запахами. А запахи ночью еще острее, чем днем. И точно рассказывают собакам все об окружающем мире.

— Набегались, негодяи, — говорю я.

Треплю Бойкого по холке — его шерсть еще мокрая.

— Ты купался, что ли? — спрашиваю я.

Вместо ответа Бойкий лижет мне ладонь.

— Рядом, — говорю я. — Рядом!

И для убедительности хлопаю ладонью по бедру.

На окраине деревни я беру собак на поводки. Мы снова идем мимо бревенчатых деревенских бань, которые поблескивают темными оконцами. В мутно-темном небе над Черемуховкой разливается бледное, еле заметное зарево — это за плотными слоистыми облаками светит луна.

Я слышу плеск течения, которое разбивается о бетонные опоры моста. А вот и сам мост возник впереди темной громадой.

Я останавливаюсь и несколько секунд слушаю звуки спящей деревни.

Иногда мне кажется, что я и живу только ради таких вот моментов — когда можно остановится ненадолго и прислушаться к тому, что происходит вокруг.

Отойти от суеты.

Бойкий нетерпеливо скулит и тянет поводок. Кожаная петля врезается мне в запястье.

Пес вдоволь набегался, теперь ему хочется домой, в вольер, в уютную будку с мягкой подстилкой из сена.

— Сейчас пойдем, — говорю я. — Подожди минуту.

Еще постояв, я поднимаюсь по крутому откосу на дорогу и выключаю фонарик.

Деревня тихо спит. Пахнет печным дымом — на ночь уже топят печи, чтобы спать в тепле.

Белые «Жигули» Артемьева так и стоят возле калитки. И окно кухни светится теплым желтым светом.

Значит, не уехал корреспондент. А ведь мог торопливо нахватать обрывочных сведений по верхам для очередной казенной статьи и уехать в Ленинград. Но не уехал, а решил остаться. Значит, что-то зацепило его в Черемуховке.

Понимаю, что в голову другого человека не заглянешь. Но мне хочется думать, что Артемьев задержался не из страха, что его уволят из газеты.