Но зимой все заметает снегом и покрывает льдом. А камни постепенно выходят из желудка. Вот и получается, что к весне птице надо восполнить запас камешков. А где?
— В специальном месте, — догадывается Артемьев. — В этом самом галечнике.
— Точно, — улыбаюсь я.
— Слушай, как интересно!
Артемьев незаметно для самого себя переходит на «ты».
— Андрей, ты не против, если я вставлю это в очерк? Читателям понравится.
— Не против, — усмехаюсь я. — Только пиши правду.
Я причаливаю к берегу и привязываю лодку к нависшему над водой ивовому кусту. Мы разбираем инструменты и идем к выбранному месту. Оно недалеко от озерного берега, и это тоже важно.
Встревоженная сорока перепархивает вслед за нами с дерева на дерево и пронзительно стрекочет. Видимо, считает, что мы незаконно вторглись на ее территорию и сердится на чужаков.
Артемьев с любопытством оглядывается. Видно, ему редко приходилось бывать в лесу, здесь для него многое в диковинку.
Сорока отстает только после того, как мы спускаемся в овраг и поднимаемся на пригорок.
— Пришли, — говорю я, опуская на землю рюкзак.
По старой вырубке свободно гуляет ветер, а на опушке хватает поваленных деревьев. Не все из них упали на землю. Часть повисла, зацепившись ветками за соседей, да так и высохла.
Вот такой материал нам и нужен.
Галечник можно устроить разными способами. Можно сделать что-то вроде детской песочницы и наполнить ее речным песком вперемешку с мелкими камушками. Но так гальку быстро заметет снегом, и не все птицы станут ее выкапывать.
Поэтому я задумал более основательную конструкцию.
Я разворачиваю мешковину, в которую завернута пила. Пробую ногтем острые крупные зубья. Пила отзывается еле слышным мелодичным звоном.
— Умеешь пилить? — спрашиваю я Артемьева.
Он качает головой.
— Не приходилось.
— Берись за ручку и тяни пилу на себя, — объясняю я. — От себя не толкай, позволь тянуть мне. Понимаешь? Все просто. Потянул — отпустил. Потянул — отпустил.
Я выбираю сухое бревно подходящей толщины. Оно удобно лежит на гнилой березе почти над самой землей.
— Давай, попробуем, — говорю я.
Мы встаем друг напротив друга и начинаем пилить. Поначалу упругое полотно гнется, пила звенит, зубья вязнут в сухой древесине.
Но Артемьев старается, и постепенно дело идет на лад. И вот уже пила звонко поет:
— Вжих! Вжих!
А из-под зубьев на землю сыплются желтые опилки.
Сухая щепа с треском лопается, и первое бревно падает на землю. А я выбираю следующее.
— Вжих! Вжих!
Из бревен мы делаем раму для настила. Бревна проволокой привязываем к подходящим соснам, а под них для прочности вбиваем топором подпорки. На бревна кладем жерди потоньше — вплотную друг к другу. Их я уже просто прибиваю к бревнам длинными гвоздями. В конце концов, у нас получается настил на уровне пояса.
— Зачем так? — спрашивает меня Артемьев, утирая рукавом потный лоб.
— Чтобы гальку не заметало снегом, — объясняю я. — А сверху сделаем крышу из елового лапника.
Настил получился прочным — по нему можно даже ходить. Вес песка и гальки он точно выдержит.
На четырех длинных жердях мы устраиваем крутую двускатную крышу. Постепенно вырисовывается вся конструкция — что-то, вроде длинного шалаша на подпорках.
— Идем за лапником, — говорю я.
Густой ельник находится тут же, неподалеку. Я топором обрубаю с елок нижние ветки, а Артемьев таскает их к галечнику.
Елкам это не вредит — все равно нижние ветки сохнут и отмирают от недостатка солнечного света.
Сухая хвоя сыплется на мягкую землю, попадает в голенища сапог и колется. |