|
Пугачев отсчитал, подумав: "А это кому же будет?" - Сие награждение примешь за проворство за свое. Не чаял я, что столь скоро можно обернуться с этаким многотрудным делом. Ты молвил даве: не успею я и двух разов чихнуть, как сундук здесь будет, а я еще ни единого раза не чихнул, только икал изрядно. Господа засмеялись, подхалимно-закивали благодетелю, глаза их покрылись как бы маслом. Все время сидевший на корточках Пугачев вскочил, он ощутил в груди такую радость, что подбоченился, ударил пяткой пол, крутнулся и уж в пляс хотел пойти, да застыдился умильно смеющихся господ. Сгребая с полу рублевики себе в широкие карманы и в мерлушковую шапку, весь насыщенный мучительной и в то же время сладкой радостью, он громко выкрикнул купцу: - Ну, батюшка, спасибочка тебе!.. По-честному ты со мной... Вы, батюшка, не сумлевайтесь, я и с товарищем и с народишком, что помогал мне, поделюсь... А вот, батюшка, коли мелосердный господь еще приведет вам утонуть, либо на лихих людей натакаться, да коли мне случится в том месте быть, не сумлевайтесь, спасение окажу скорое. Чихнуть не успеете, батюшка, - восторженно молол Пугачев, плохо вдумываясь от волнения в смысл слов своих. Но господа и благодетель сразу поняли, что слова его искренне, что идут они от простого сердца, и снова засмеялись. - Как звать тебя, молодец хороший? - вытирая глаза от веселых слез, спросил купец. - Емельян Пугачев, ваша милость, казак донской. - Запиши, пожалуйста, Ермолай Фомич, - обратился купец к городничему. - О здравии раба божия Емельяна попам своим молиться прикажу. - А вашу милость как звать-величать по изотчеству? - спросил Пугачев, туго затягивая по длиннополому чекменю кушак. - А меня Петром Силычем зовут, фамиль Мешков... - Хорошо, батюшка... Авось повстречаемся когда. Я тоже вспоминать вас стану. Прощевайте, батюшка... Оздоравливайте... - кланяясь, сказал Пугачев и, весь набитый серебром, направился к выходу. Оделив народ и передав часть денег Семибратову за его услуги, Пугачев поехал со своим дружком к собору; там, в келейке под колокольней, светился огонек, там жил соборный пономарь, торговавший свечами и просвирками. Хотя было уже одиннадцать часов вечера, но пономарь еще не спал. Ванька Семибратов купил за пятак толстенную, перевитую золотой фольгой свечу, велел пономарю завтра поставить ее образу владычицы, а Пугачев обменял семьдесять рублей за семь золотых империалов. - Неужто у тя золота-то нет боле? - спросил он пономаря. - У меня серебра еще с сотнягу наберется. Все карманы оттянуло. А мы с товарищем завтра в дальний путь тронемся... - А ежели собираетесь в дальний путь, советую тебе, казак, золото зашить либо в штаны, либо в шапку. А то не ровен час, - время лихое ведь, сам чуешь. Пугачев согласился. Пономарь, горбун с длинными, как у монаха, волосами и в закапанном воском кафтанишке, взял очки, иголку, ножницы. Выдав горбуну четыре империала, Пугачев повернулся к нему спиной и попросил зашить золотые монетки в заднюю часть штанов, пониже гашника. А три остальных империала стал самолично зашивать в шапку, благо там дырка подходящая была. И только вышли они с Семибратовым из келейки, как подкатился к ним подвыпивший, маленького роста человек с косичкой, голос писклявый, с гнусавинкой. Шея у него обмотана шарфом, кафтан приличный, с галунами. - Господа казаки, - загнусил он, - чую, вы при капиталах, вы деньги у горбача меняли, я в окошко подглядел. |
