|
.. Слыхали ль? -- Про то мы знаем, -- отвечали гости Исчадьевой. -- Орлова прынцем в Ригу назначат, для него уже и корону из чугуна отливают. Вдова Исчадьева, пугливо вздрагивая, спросила: -- А куды доски-то понесли? -- Какие доски? -- Дубовые... Мне вчерась кум сказывал, будто в Кремль доски новые таскали. Уж не гробы ли мастерить станут? Вопрос о дубовых досках остался для историков неразрешенным, а придворный истопник Лобанов всем жару подбавил: -- Цесаревич-то Павлик Петрович ску-у-учен. На той неделе даже обедал без всякого азарту, а дядька евоный Никита Панин, тот слезьми над супом изошелся... Никто под Орлова идти не хочет! -- А без марьяжу как жить? -- встряла в беседу нищая. -- Царица ведь тоже мясная, жильная да кровавая -- нсшто без мужества ей сладко? Я бы вот без марьяжу, кажись, и дня не прожила! Вишь, табак-то сожителю своему несу. -- На што ж ты ему табак-то таскаешь? -- А чтоб он меня за это... трам-тарарам! Всю эту компанию взяли и увели. Под батогами нищенка Устинья повинилась, что крамола завелась от матроса Беспалова: -- Сказывал матрос-табашник, что у Григория Орлова, который нонеча в графьях наверху бегает, един кафтан в семьсот тыщ казне обошелся, сама царицка его брильянтами да яхонтами ушивала... Подканцелярист застенка пытошного (по прозванию Степан Шешковский) обмочил концы плети в растворе уксусном: -- Дура баба -- в шею се! Подавай клиента главного... Вытащил в застенок пушкаря Беспалова. -- А я уже в отставке, -- сообщил он, икая от страха. -- Вот и ладно, -- одобрил Шешковский. -- Значит, время терпит и торопиться не станешь. Ложись-ка, миляга. -- А меня-то за што, эдак, господи? -- Для того и звали, чтобы все сразу выяснить... Возникло дело ужасное, дело о "марьяже императрицы". Никита Иванович Панин начал день с того, что рассказал Павлу о тридцати скверных монархах Европы, потом к столу цесаревича подали пять соленых арбузов, прибывших с обозом из Саратова, взрезали все подряд -- лишь один оказался хорошим. Курносый мальчик сказал наставнику: -- Вот! Из пяти арбузов хоть един годен стался, а из тридцати государей ни одного путного не выросло... Павел продолжал любить сумасбродного отца, который часто потешал его своими кривляниями, и, напротив, очень боялся матери, строгой и резкой. Наследника страшили коронационные пиры; от необъяснимой тоски ребенок начинал рыдать, вызывая шепоты дипломатов, сдержанный гнев матери: "Уведите прочь его высочество!" Догадываясь, что Панин развивает в сыне любовь к отцу, царица решила заменить его д'Аламбером, которого звала в Россию, обещая ему множество земных благ. Но философ отвечал, что боится умереть в России от... геморроя! Это был дерзкий намек на те самые "колики", что погубили Петра в Ропше. |
