|
.. Старик сделал паузу и с ехидной улыбкой, понизив голос, продолжал: -- А духа этого самого строительного со-овсем в нем малая толика! Попыжится он день-другой, потопорщится во все стороны и -- вскорости ослабнет, бедненький! Сердцевина-то гнилая в нем... Ту-ут его, голубчика, и поймают настоящие, достойные люди, те настоящие люди, которые могут... действительными штатскими хозяевами жизни быть... которые будут жизнью править не палкой, не пером, а пальцем да умом. Что, скажут, устали, господа? Что, скажут, не терпит селезенка настоящего-то жару? -- И, повысив голос, властным тоном старик закончил свою речь: -- Ну, так теперь вы, такие-сякие, -- молчать и не пищать! А то, как червей с дерева, стряхнем вас с земли! Цыц, голубчики! Вот оно как произойдет, Любавка! Хе-хе-хе! Старику было весело. Его морщины играли, и, упиваясь своей речью, он весь вздрагивал, закрывал глаза и чмокал губами, как бы смакуя что-то... -- Ну и тогда-то вот те, которые верх в сумятице возьмут, -- жизнь на свой лад, по-умному и устроят... Не шаля-валя пойдет дело, а -- как по нотам! Не доживешь до этого, жаль!.. На Любовь слова отца падали одно за другим, как петли крепкой сети, -- падали, опутывая ее, и девушка, не умея освободиться из них, молчала, оглушенная речами отца. Глядя в лицо его напряженным взглядом, она искала опоры для себя в словах его и слышала в них что-то общее с тем, о чем она читала в книгах и что казалось ей настоящей правдой. Но злорадный, торжествующий смех отца царапал ей сердце, и эти морщины, что ползали по лицу его, как маленькие, темные змейки, внушали ей боязнь за себя пред ним. Она чувствовала, что он поворачивает ее куда-то в сторону от того, что в мечтах казалось ей таким простым и светлым. -- Папаша! -- вдруг спросила она старика, повинуясь внезапно вспыхнувшей мысли и желанию. -- Папаша! А кто, по-вашему, Тарас? Маякин вздрогнул. Брови у него сердито зашевелились, он пристально уставился острыми глазками в лицо дочери и сухо спросил ее: -- Это что за разговор? -- Разве нельзя говорить про него? -- тихо и смущенно сказала Любовь. -- Не хочу я о нем говорить... И тебе не советую! -- Старик погрозил дочери пальцем и, сурово нахмурившись, опустил голову. Но, сказав, что не хочет говорить о сыне, он, должно быть, неверно понял себя, ибо через минуту молчания заговорил хмуро и сердито: -- Тараска -- тоже нарыв... Дышит жизнь на вас, молокососов, а вы настоящих ее запахов разобрать не можете, глотаете всякую дрянь, и оттого у вас -- муть в башках... Тараска... Лет за тридцать ему теперь... пропал он для меня!.. Тупорылый поросенок... -- Что он сделал? -- спросила Любовь, жадно вслушиваясь в речь старика. |
