|
.. Но люди так жизнь свою устроили, что по Христову учению совсем им невозможно поступать, и стал для нас Иисус Христос совсем лишний. Не единожды, а, может, сто тысяч раз отдавали мы его на пропятие, но все не можем изгнать его из жизни, зане братия его нищая поет на улицах имя его и напоминает нам о нем... И вот ныне придумали мы: запереть нищих в дома такие особые и чтоб не ходили они по улицам, не будили бы нашей совести. -- Ло-овко! -- изумленно прошептал Фома, во все глаза глядя на крестного. -- Ага! -- воскликнул Маякин, и глазки его сверкали торжеством. -- Как же это отец-то -- не догадался? -- беспокойно спросил Фома. -- Ты погоди! Ты еще послушай, дальше-то -- хуже будет! Придумали мы запирать их в дома разные и, чтоб не дорого было содержать их там, работать заставили их, стареньких да увечных... И милостыню подавать не нужно теперь, и, убравши с улиц отрепышей разных, не видим мы лютой их скорби и бедности, а потому можем думать, что все люди на земле сыты, обуты, одеты... Вот они к чему, дома эти разные, для скрытия правды они... для изгнания Христа из жизни нашей! Ясно ли? -- Да-а! -- сказал Фома, отуманенный ловкой речью старика. -- И еще не все тут... еще не до дна лужа вычерпана! -- воскликнул Маякин, одушевленно взмахивая рукой в воздухе. Морщины на лице его играли; длинный, хищный нос вздрагивал, и голос дребезжал нотами какого-то азарта и умиления. -- Теперь поглядим на это дело с другого бока. Кто больше всех в пользу бедных жертвует на все эти дома, приюты, богадельни? Жертвуют богатые люди, купечество наше... Хорошо-с! А кто жизнью командует и устраивает ее? Дворяне, чиновники и всякие другие -- не наши люди... От них и законы, и газеты, и науки -- все от них. Раньше они были помещиками, теперь земля из-под них выдернута, -- они на службу пошли... А кто, по нынешним дням, самые сильные люди? Купец в государстве первая сила, потому что с ним -- миллионы! Так ли? -- Так! -- согласился Фома, желая скорее услышать то недоговоренное, что сверкало уже в глазах крестного. -- Так вот ты и понимай, -- раздельно и внушительно продолжал старик, -- жизнь устраивали не мы, купцы, и в устройстве ее и до сего дня голоса не имеем, рук приложить к ней не можем. Жизнь устроили другие, они и развели в ней паршь всякую, лентяев этих, несчастненьких, убогеньких, а коли они ее развели, они жизнь засорили, они ее испортили -- им, по-божьи рассуждая, и чистить ее надлежит! Но чистим ее -- мы, на бедных жертвуем -- мы, призираем их -- мы... Рассуди же ты, пожалуйста: зачем нам на чужое рубище заплаты нашивать, ежели не мы его изодрали? Зачем нам дом чинить, ежели не мы в нем жили и не наш он есть? Не умнее ли это будет, ежели мы станем к сторонке и будем до поры до времени стоять да смотреть, как всякая гниль плодится и чужого нам человека душит? Ему с ней не сладить, -- средств у него нет. Он к нам и обратится, скажет: "Пожалуйста, господа, помогите!" А мы ему: "Позвольте нам простору для работы! Включите нас в строители оной, самой жизни!" И как только он нас включит -- тогда-то мы и должны будем единым махом очистить жизнь от всякой скверны и разных лишков. |
