|
. Она взглянула в лицо ему, и в ее глазах вспыхнула злоба. т. -- О, как бы я хотела, чтоб в тебе проснулись все эти муки, которыми я живу... Чтоб и ты, как я, не спал ночей от дум, чтоб и тебе все опротивело... и сам ты себе опротивел! Ненавижу я всех вас... ненавижу! Она, вся красная, так гневно смотрела на него и говорила так зло, что он, удивленный, даже не обиделся на нее. Никогда еще она не говорила с ним так. -- Что это ты? -- спросил он ее. -- И тебя я ненавижу! Ты... что ты? Мертвый, пустой... как ты будешь жить? Что ты дашь людям? -- вполголоса и как-то злорадно говорила она. -- Ничего не дам, пускай сами добиваются... -- ответил Фома, зная, что этими словами он еще больше рассердит ее. Сила ее упреков невольно заставляла Фому внимательно слушать ее злые речи; он чувствовал в них смысл. Он даже подвинулся ближе к ней, но, негодующая и гневная, она отвернулась от него и замолчала. На улице еще было светло, и на ветвях лип пред окнами лежал отблеск заката, но комната уже наполнилась сумраком. Огромный маятник каждую секунду выглядывал из-за стекла футляра часов и, тускло блеснув с глухим, усталым звуком прятался то вправо то влево. Люба встала и зажгла лампу, висевшую над столом. Лицо девушки было бледно и сурово. -- Накинулась ты на меня, -- сдержанно заговорил Фома, -- чего ради? Непонятно... -- Не хочу я с тобой говорить! -- сердито ответила Люба. -- Дело твое... Но все-таки... чем же я провинился? -- Пойми, душно мне! Тесно мне... Ведь разве это жизнь? Разве так живут? Кто я? Приживалка у отца... держат меня для хозяйства... потом замуж! Опять хозяйство... -- А я тут причем? -- спросил Фома. -- Ты -- не лучше других... -- И за то виноват пред тобой? -- Ты должен желать быть лучше... -- Да разве я этого не желаю?! -- воскликнул Фома. Девушка хотела что-то сказать ему, но в это время где-то задребезжал звонок, и она, откинувшись на спинку стула, вполголоса сказала: -- Отец... -- Ну, хоть и подождал бы он, так не огорчил, -- сказал Фома. -- Хотелось мне еще тебя послушать... больно уж любопытно... -- А! Детишки мои, сизы голуби! -- воскликнул Яков Тарасович, являясь в дверях. -- Чаек пьете? Налей-ка мне, Любава! Сладко улыбаясь и потирая руки, он сел рядом с Фомой и, игриво толкнув его в бок, спросил: -- О чем больше ворковали? -- Так, о пустяках разных, -- ответила Люба. -- Да разве я тебя спрашиваю? -- искривив лицо, сказал ей отец. -- Ты себе сиди, помалкивай у своего бабьего дела... -- Про обед рассказывал я ей, -- перебил Фома речь крестного. -- Ага! Та-ак... Ну, и я буду говорить про обед... Наблюдал я за тобой давеча... неразумно ты держишь себя! -- То есть как? -- спросил Фома, недовольно хмуря брови. |
