|
.. -- сказала женщина просто и виноватым голосом. Он не слышал этих слов. -- А как дошло до дела, -- испугались вы и отгородились от меня... Каяться стали... Жизнь плохая! И что вы все на жизнь жалуетесь? Какая жизнь? Человек -- жизнь, и, кроме человека, никакой еще жизни нет... А вы еще какое-то чудовище выдумали... это вы -- для отвода глаз, для оправдания себя... Набалуете, заплутаетесь в разных выдумках и -- стонать! "Ах, жизнь! Ох, жизнь!" А не сами вы ее делали? И, себя жалобами прикрывая, -- других смущаете... Ну, сбились вы с дороги, а меня зачем сбивать? Злость, что ли, это в вас: дескать, -- мне плохо, пусть и тебе будет плохо, -- на же! Так, что ли? Эх вы! Красоту вам бог дал ангельскую, а сердце где у вас? Он вздрагивал весь, стоя против нее, и оглядывал ее с ног до головы укоризненным взглядом. Теперь слова выходили из груди у него свободно, говорил он негромко, но сильно, и ему было приятно говорить. Женщина, подняв голову, всматривалась в лицо ему широко открытыми глазами. Губы у нее вздрагивали, и резкие морщинки явились на углах их. -- Красивый человек и жить хорошо должен... А про вас вон говорят... -- Голос его оборвался, и, махнув рукой, он глухо закончил: -- Прощайте! -- Прощайте!.. -- тихонько сказала Медынская. Он не подал ей руки и, круто повернувшись, пошел прочь от нее. Но у двери в зал почувствовал, что ему жалко ее, и посмотрел на нее через плечо. Она стояла там, в углу, одна, руки ее неподвижно лежали вдоль туловища, а голова была склонена. Он понял, что нельзя ему так уйти, смутился и тихо, но без раскаяния проговорил: -- Может, я обидное что сказал -- простите! Все-таки я... люблю вас... -- Он тяжело вздохнул, а женщина тихонько и странно засмеялась... -- Нет, вы не обидели меня... Идите с богом! -- Ну, так прощайте! -- повторил Фома еще тише. -- Да... -- так же тихо ответила женщина. Фома отбросил рукой нити бисера; они колыхнулись, зашуршали и коснулись его щеки. Он вздрогнул от этого холодного прикосновения и ушел, унося в груди смутное, тяжелое чувство, -- сердце билось так, как будто на него накинута была мягкая, но крепкая сеть... Уж ночь была, светила луна, мороз покрыл лужи пленками серебра. Фома шел по тротуару и разбивал тростью эти пленки, а они грустно хрустели. Тени от домов лежали на дороге черными квадратами, а от деревьев -- причудливыми узорами. И некоторые из них были похожи на тонкие руки, беспомощно хватавшиеся за землю... "Что она теперь делает?" -- думал Фома, представляя себе женщину одинокую, в углу тесной комнаты, среди красноватого сумрака... "Лучше мне забыть про нее..." -- решил он. Но забыть нельзя было, она стояла перед ним, вызывая в нем то острую жалость, то раздражение и даже злобу. |
