|
181
А жизнь продолжает вершить поединок со смертью во всех ее видах, и мавры по-прежнему душат блондинок, свихнувшись на ложных обидах.
182
Блажен, кто хоть недолго, но остался в меняющейся памяти страны, живя в уже покинутом пространстве звучанием затронутой струны.
183
Едва в искусстве спесь и чванство мелькнут, как в супе тонкий волос, над ним и время, и пространство смеются тотчас в полный голос.
184
Ладонями прикрыл я пламя спички, стремясь не потревожить сон друзей; заботливости мелкие привычки — свидетельство живучести моей.
185
Кто-то входит в мою жизнь. И выходит. Не стучась. И не спросивши. И всяко. Я привык уже к моей несвободе, только чувство иногда, что собака.
186
Суд земной и суд небесный — вдруг окажутся похожи? Как боюсь, когда воскресну, я увидеть те же рожи!
187
В любом краю, в любое время, никем тому не обучаем, еврей становится евреем, дыханьем предков облучаем.
188
Не зря ученые пред нами являют наглое зазнайство; Бог изучает их умами свое безумное хозяйство.
189
Ночь уходит, словно тает, скоро утро. Где-то птицы, где-то зелень, где-то дети. Изумительный оттенок перламутра сквозь решетки заливает наши клети.
190
Клянусь едой, ни в малом слове обиды я не пророню, давным-давно я сам готовил себе тюремное меню.
191
Лишен я любимых и дел, и игрушек, и сведены чувства почти что к нулю, и мысли — единственный вид потаскушек, с которыми я свое ложе делю.
192
Весной врастают в почву палки, Шалеют кошки и коты, весной быки жуют фиалки, а пары ищут темноты. Весной тупеют лбы ученые, и запах в городе лесной, и только в тюрьмах заключенные слабеют нервами весной.
193
Когда лысые станут седыми, выйдут мыши на кошачью травлю, в застоявшемся камерном дыме я мораль и здоровье поправлю.
194
Среди других есть бог упрямства, и кто служил ему серьезно, тому и время, и пространство сдаются рано или поздно.
195
В художнике всегда клубятся густо возможности капризов и причуд; искусственность причастного к искусству — такой же чисто творческий этюд. |
