|
227
Как губка втягивает воду, как корни всасывают сок, впитал я с детства несвободу и после вытравить не смог. Мои дела, слова и чувства свободны явно и вполне, но дрожжи рабства бродят густо в истоков скрытой глубине.
228
Я лежу, про судьбу размышляя опять и, конечно, — опять про тюрьму: хорошо, когда есть по кому тосковать; хорошо, когда нет по кому.
229
В тюрьме о кладах разговоры текут с утра до темноты, и нежной лаской дышат воры, касаясь трепетной мечты.
230
Тюрьма — не животворное строение, однако и не гибельная яма, и жизней наших ровное струение журчит об этом тихо, но упрямо.
231
Сын мой, будь наивен и доверчив, смейся, плачь от жалости слезами; времени пылающие смерчи лучше видеть чистыми глазами.
232
Смерть соседа. Странное эхо эта смерть во мне пробудила: хорошо умирать, уехав от всего, что близко и мило.
233
Какие бы книги России сыны создали про собственный опыт! Но Бог, как известно, дарует штаны тому, кто родился без жопы.
234
Тому, кто болен долгим детством, хотя и вырос, и неглуп, я полагал бы лучшим средством с полгода есть тюремный суп.
235
Скудной пайкой тюремного корма жить еврею совсем не обидно; без меня здесь процентная норма не была бы полна, очевидно.
236
Под каждым знаменем и флагом, единым стянуты узлом, есть зло, одевшееся благом, и благо, ряженое злом.
237
Здесь очень подолгу малейшие раны гниют, не хотят затянуться, болят, как будто сам воздух тюрьмы и oxpai- содержит в себе разлагающий яд.
238
Жизнь — серьезная, конечно, только все-таки игра, так что фарт возможен к вечеру, если не было с утра.
239
Мне роман тут попался сопливый — как сирот разыскал их отец, и, заплакав, уснул я, счастливый, что всплакнуть удалось наконец.
240
Беды меня зря ожесточали, злобы и в помине нет во мне, разве только облачко печали в мыслях о скисающем вине.
241
Сея разумное, доброе, вечное, лучше уйти до пришествия осени, чтобы не видеть, какими увечными зерна твои вырастают колосьями.
242
Под этим камнем я лежу. |
