Пастухова оторвалась от фотографии.

– А где Петина последняя карточка, с фронта?

– С фронта он нам ничего не прислал, только вот эта осталась, перед самой войной снялся…

Настя отыскала Петину довоенную, лицо круглое, чистое, фуражка набок, яркие, как у нее самой, губы улыбаются…

– Вот она.

– Вижу.

Пастухова долго, пытливо разглядывала Петино лицо, потом аккуратно сложила все фотографии, словно карты в колоду. Взглянула на Настю, неожиданно для себя сказала:

– А я тебе раньше завидовала…

– Знаю, – спокойно согласилась Настя.

– Откуда ты знаешь?

– А ты разве скрывала, что завидуешь?

Пастухова подумала немного:

– А что, нехорошо, когда завидуют?

– Чего ж хорошего…

Настя взяла кусочек кулебяки, отломила корочку.

– На пенсию не собираешься?

– Нет, – отрезала Пастухова. – Я еще в своей силе, зачем мне пенсия? Меня знаешь как на работе ценят? Да ты была ли когда в нашем музее?

– Не помню, – ответила Настя, но Пастухова сразу поняла: не довелось Насте побывать в музее.

– Я тебя поведу, – сказала уверенно. – Я тебе все как есть покажу и объясню. Там у нас такие ценности хранятся, что ни за какие деньги во всем мире не купишь!

– Надо думать, – вяло согласилась Настя.

Но Пастухова уже не слушала ее. Привычное возбуждение, когда речь заходила о музее, о несметных сокровищах, которые хранились там, охватило ее.

– Я тебе Давида покажу, ты такого мужика, скажу по чести, отродясь не видела!

Настя усмехнулась:

– Мне это теперь ни к чему…

– Глупая ты, Настя, – сказала Пастухова. – Даже жалко глядеть на тебя, до того глупая…

– Чем же это я глупая? – необидчиво спросила Настя.

– Да всем. Что я тебе, этого самого Давида сватаю, что ли?

– Ладно, – сказала Настя. – Так и быть, пойдем поглядим на твоего Давида.

Помолчали немного. Потом Пастухова сказала:

– А я теперь очень даже довольна, что никогда не была красивой.

– Почему так?

– Была бы красивой, самой бы себе завидовала, какая была и какая стала…

– Будет тебе…

– Почему, будет? – спросила Пастухова. – Взять тебя, к примеру, помнишь, какая была?

– Помню.

– А какая стала, видишь?

– Как не видеть.

– То то и оно. Выходит, мы теперь с тобой сравнялись.

Настя кивнула.

– Выходит, что так.

Настина покорность окончательно растопила сердце Пастуховой.

– Нам с тобой одно остается… – проникновенно начала она. – Ты одна и я одна, стало быть, надо нам друг дружки держаться.

– Ну что ж, – сказала Настя. – Будем держаться.

– Ты приходи ко мне, и я к тебе приду, как только выберу часок посвободней, потому что, ты же знаешь, я человек занятой, – продолжала Пастухова. – Мы с тобой и в музей к нам сходим, и в парк, и в кино.

– Я в кино только в первом ряду сидеть могу, – сказала Настя. – У меня глаза стали такие…

– Ладно, – согласилась Пастухова. – В первом так в первом, мне все равно.

Ради Насти пришлось заранее принести жертву: она была дальнозоркой, в кино брала билет только в последний ряд.

Но так непривычно, отрадно было сознавать себя доброй, все простившей, что она не знала, что бы еще такое хорошее сделать для Насти.

– Хочешь, – предложила она, – переезжай ка ко мне, заживем с тобой вместе…

– Зачем? – спросила Настя.