Я стал убеждать себя по системе йоги, что меня пытаются накормить трупом, что вытекающий жир – это трупный яд, соус на столе – рвотная масса, вино и коньяк в бутылках – моча желтушного больного.

– Всем жра‑ать!!! – заорал вдруг Ямковецкий и впился золотыми зубами в поросенка. Глаза его покраснели, как у первобытного человека, хотя я никогда раньше не встречался с первобытными людьми.

Вся его рать набросилась на еду, пьяно хохотали женщины (кроме Давыдовой, здесь были еще две особи женского пола, назначение которых было понятно без инструкции).

«Шабаш, – определил я происходящее. – Скоро они высадятся на берег и станут плясать вокруг костра голышом. А костром буду я».

Массовое веселье, вспыхнувшее по приказу, скоро стало затухать – все уже напились, сам Ямковецкий был пьян, пьян от упоения властью надо мной, связанным, голодным, избитым, но не сломленным. Последнее обстоятельство постепенно приводило его в бешенство, я чувствовал, что он нервничает, спеша насладиться сомнительным триумфом.

У двери, скрестив на груди волосатые руки, верзила охранник жевал жвачку. Ничего другого ему не полагалось по штату, но я его не жалел: ему достанутся объедки со стола, и он будет счастлив.

– Ты должен мне сказать спасибо, что я держу тебя связанным, – снизошел Ямковецкий до пояснения своей позиции. Он взял стул, повернул его спинкой ко мне и уселся верхом, что было не очень вежливо по отношению к присутствующим, но, подозреваю, у, нас с ним были о вежливости разные представления. – Знаешь, почему?

Я терпеливо молчал. Вообще до того, как поймешь все до конца, лучше молчать – это я давно заметил, еще в школе.

Он неторопливо раскурил толстую сигару (видимо, из лагерных запасов), пустил мне в лицо струю дыма, не зная того, что дым отбивает аппетит, чем принес мне существенное облегчение.

– Потому что если я прикажу развязать тебя, ты обожрешься и подохнешь, понял?

Сигарный дым пахнет пылью.

– Понял, – ответил я. – Спасибо.

Все тоже достали сигареты и закурили. Несмотря на кондиционер, каюта наполнилась дымом, стол и сидевших за ним троглодитов затянуло сизой пеленой. Если бы еще кто‑нибудь включил музыку и она поглотила пьяные голоса, было бы ощущение, что мы остались с Ямковецким один на один.

– Я сделаю это, Столетник, – продолжал мой визави, – если ты через две минуты не скажешь мне, где вы с Майвиным прячете мою дочь. Еще одна инъекция меллапантина, и ты лопнешь от обжорства, подавишься! Захлебнешься вином или собственной блевотиной!

Такая бесславная перспектива меня не устраивала.

– Не нужно меня отвязывать, – жалобно попросил я. – Ваша дочь находится под охраной службы безопасности Майвина на Сиреневом бульваре…

Номер дома и квартиры я назвать не успел: Ямковецкий сбил меня хорошо поставленным на зоне ударом и, отшвырнув стул, стал яростно пинать ногами:

– Врешь!.. Врешь!.. Врешь, коз‑зел!.. (Все повскакивали, на помощь мне или ему – этого я не понял – подбежали охранники, у него началась истерика.) Где Илона?! Ну?! Говори!.. говори!.. Поднимите его! Быстро!!!

Лучше бы меня все‑таки развязали, я бы поел – авось бы не подавился.

Меня подняли. Все плыло перед глазами, я почти ничего не мог разобрать в этой многоголосице, слышал только тяжелое, горячее дыхание туберкулезника и вонь: табачного дыма, отварной белуги, салата из артишоков, казахского паштета, птичьего студня и сухого красного вина «Оксамит Украины».