| Кушать давали регулярно, по Воронежу на экскурсии катали, кино показывали, елки там всякие под Новый год… Только дом‑то все равно казенный, и все равно все чужие, и воспитатели – по настроению: захочет – приласкает, а захочет – в чулан запрет. Я один раз в окошко со второго этажа выпрыгнула, хотела на станцию бежать и уехать к е… матери, куда поезд повезет. Поймали. Жрать не давали три дня, уколы кололи. Витамины с глюкозой заместо жрачки. Второй раз до того довели, что я четверых избила в кровь, одну подружку даже в больницу положили. Сама не знаю, откуда силы взялись, прорвало будто. Ох и месила я их всех, ох и гоняла дужкой от кровати. Были у нас такие кровати с сеткой железной и никелированными дужками… А отчего доводили‑то? Об этом и речь… Если бы не оно, так и мать бы от меня, может, не отказалась, и всего бы не случилось… Страшная я была, понял, Решетников? Рожа у меня была, как у карлы, нос картошкой, брови – как у Брежнева, подбородок – как у боксера. Вот и измывались, будто я виновата, что мать с этим… меня по пьянке заделали. Не то чтобы патология или уродство – этого не скажу, но некрасивая до смерти. Так и прозвали – Рожей… Фотографироваться боялась. Теперь бы тебе показать – не поверил бы, только фотокарточки ни одной не осталось. Все я понаходила и поуничтожала, и групповые тоже – там, где мы с классом на экскурсиях, в лесу, за партами. Через это не один скандал был с учителями. Они кричали, что остальные не виноваты, что у меня такая рожа. Никто не сказал, что дело не во внешности, никто даже Мусей не назвал. И мать не называла, только бабка. Полное мое имя в той жизни – другой, теперь уже прошлой – Кулакова Мария Ивановна. Безымяновна, точнее… Ладно, Решетников. Раз пошла такая пьянка – у меня выбора нет, я тебе все расскажу, потому что сама теперь свою судьбу могу только оборвать, а решить – никак. Запуталась я. Так что ты послушай и не перебивай. Тебе первому рассказываю, вижу, мужик ты… ничего, положительный… Хотя и все вы, конечно, козлы… В общем, после той драки… а получилась она как раз из‑за того, что я с доски групповую фотку сорвала… после той драки все со мной перестали разговаривать. Бойкот объявили. Что это такое в четырнадцать или тринадцать… нет, правильно, четырнадцать, я с семьдесят третьего, двадцать второго июня родилась, в день начала войны. Как нарочно, будто для войны родилась… Ну ладно. После драки той, значит, перестали со мной разговаривать, и цепляться тоже перестали – боялись. А мне это понравилось, понимаешь? Мне от этого радость была, от того, что меня боятся. Я себя сильной почувствовала, значительной, что ли… Больше‑то ничего не было – и в перспективе тоже. У девчонок к тому времени уже и любовь была, а у меня не было, хотя чувствовала я все так же, как они, и тоже хотела, чтобы кто‑нибудь мне конфеты дарил и говорил какие‑нибудь хорошие слова. Очень рано я поняла, что ничего мне в жизни не светит. А если и светит что, так материна судьба. Разве пересплю с кем по пьянке, рожу такую же уродину. А тут – боятся! Как раз так получилось, что у нас женское дзюдо организовал один новый учитель. Ну, я туда записалась, качаться стала, как не в себе, груши боксерские кулаками месить. Ни о какой спортивной карьере не думала, конечно, – так, понимала, что ничего другого судьба мне не подарит. На тренировках пару девок покалечила, а на соревнованиях и вовсе нечего говорить – била носы, ломала кости. У нас ведь как: победителей не судят, а о побежденных никто не вспоминает. Я понимала, что если кому‑нибудь проиграю – рухнет последний мой душевный оплот, последняя надежда выжить в том злом мире, в котором я тогда жила… А в общем, и сейчас живу в таком, только под другой оберткой. Постепенно признали меня. Стала чемпионкой детдома, района – среди школьников, потом среди юниоров. |
