Сразу стало понятно, что фотографии сделаны в разные годы. Предстояло определить движение объекта во времени, понять, какая из фотографий сделана раньше, а какая – позже. Впрочем, последнюю определили без меня – Ямковецкого Б.Е. под номером 2365 я положил справа, сделав на обороте пометку малиновым маркером: «ИТУ КЩ‑1354, Владимир. обл., Петушки. Ст. 208, ч. 3. 93–97 гг.»

Визуально определить возраст Ямковецкого было слишком сложно, потому что на всех картинках он выглядел по‑разному. Уголки снимка, на котором он предлагал фотографу «чокнуться» стаканами, были замутнены, и на обороте в желтых разводах засохшего почтового клея я без труда обнаружил вкрапления темно‑серого, быть может, сиреневого цвета от бумаги или картона довольно грубой, дешевой фактуры. Предположение, что такой снимок сорвали с Доски почета, я сразу отмел, логичнее было допустить, что он был изъят из семейного альбома, и сделала это скорее всего его дочь Илона Борисовна. На пальцах вытянутой со стаканом руки Ямковецкого я прочитал цифры 1949, на тыльной стороне кисти угадывался солнечный полукруг со стрелками‑лучами или паук в паутине. Последнее было характерно для наркоманов, но не думаю, чтобы человек, сидевший по 208‑й, да еще сорока восьми лет, пал так низко. К тому же сегодня татуировки практически не имеют значения.

С каждой минутой я чувствовал, что закипаю. Идиотизм! Почему нельзя было предоставить возможность поговорить с его дочерью? Я узнал бы, откуда он, кто он, чем занимался, с кем поддерживал отношения. На кой черт нужно было подбрасывать мне собачку, если можно было сразу оговорить все условия, сообщить данные, адрес проживания до «посадки», семейное положение? Что все это могло значить – Майвин не хочет, чтобы я его нашел, он не знает о нем ничего, кроме того, что рассказал, или Илона не хочет, чтобы я занимался его поисками?!.

Пришлось выкурить сигарету, чтобы успокоиться. Либо не нужно было соглашаться искать Ямковецкого, либо, согласившись, не нужно психовать и отбирать у себя драгоценное время. Опасаясь оказаться у какой‑то версии в плену, я все же решил, что между Майвиным и Илоной пробежала кошка, и поиском Ямковецкого он занялся без ее на то согласия.

Стол на фотографии был длинным и уходил вглубь задымленной комнаты. За ним я насчитал одиннадцать человек, среди которых были женщины и мужчины преимущественно старшего возраста. Лица получились нерезкими, к тому же из окна в объектив попадал солнечный свет. Дощатые стены говорили о том, что праздник отмечался в частном доме или на даче… нет, скорее все‑таки в жилом доме, причем старом, деревенском: густо налепленные на стену фотографии, на переднем плане – резная полочка, накрытая макраме из джутовой бечевы, чей‑то большой портрет… нет, не портрет, а календарь! Причем, календарь из «Огонька» или из какого‑то другого журнала, может быть, «Работницы»…

Я направил абажур лампы искоса, нашел оптимальное расстояние линзы, при котором можно было рассмотреть мелкие детали, и вдруг увидел в правом верхнем, совсем почти засвеченном углу белые цифры 1991. На картинке была пышнотелая мадонна не то с охапкой полевых цветов, не то со снопом, во всяком случае, ничего особенного, из‑за чего стоило держать на стене старый календарь. Сам Ямковецкий был в тонком свитере с отложным воротником, на женщине рядом – кофта, на столе – огурцы и помидоры среди батареи бутылок с «Пшеничной» и «Московской».

Не весной же они ели помидоры. И не летом же сидели в свитерах и кофтах. Оставалась осень – может быть, поздняя, а может – ранняя. Я взял маркер и написал на обороте: «1991. Осень».

Следующая фотография была почти портретной, крупной – той самой, где Ямковецкий походил на волка. Снят, он был на нейтральном фоне – не то стены, не то ширмы фотографа; судя по прическе, сделана она была раньше, чем «деревенская», и я положил ее слева, как вдруг что‑то поколебало мою уверенность.