- Плевать мне на них! - раздраженно кричу я. - Пусть себе слушают,

если хотят! Пускай знают, что они идиоты...

   - Да-а-а... - неопределенно тянет полковник. - А как вы отнесетесь к

тому, если мы продолжим разговор в более подходящей обстоновке? В более

уютной, где вы могли бы успокоиться и прийти в себя...

   - Я уже не верю в чудеса, - произношу я равнодушно. - Ни во что

больше не верю.

   - Я верну вам эту веру, - ободряюще говорит седоволосый, поднимаясь.

- У вас есть друзья, господин Бобев. Друзья, о которых вы даже не

подозреваете.

   Заведение тонет в розовом полумраке. Из угла, где играет оркестр,

доносятся протяжные стоны блюза. В молочно-матовом сиянии  дансинга

движутся силуэты танцующих пар. Я сижу за маленьким столиком и сквозь

табачный дым вижу лицо седоволосого, очертания которого расплываются и

дрожат, словно отраженные в ручье. Головокружение вызвано у меня не тремя

бокалами шампанского и десятком выкуренных  сигарет,  а  переменой,

наступившей столь внезапно, что я ее ощутил как зуботычину. Превратности

судьбы, сказал бы полковник.

   События последних трех часов произошли так быстро, что запечатлелись

в моей памяти не последовательно, а в хаотическом беспорядке, как снимки,

нащелканные неопытным фотографом один на другой. Стремительный  бег

"шевроле", резкие гудки на крутых виражах, мелькание вечерних панорам

незнакомых улиц, уверенная рука на рулевом колесе и отрывистые реплики со

знакомым протяжным акцентом: "Вы слишком строги к нашим  греческим

хозяевам... Их методы, может быть, и грубоваты,  но  эффективны...

Недоверчивость, господин Бобев, качество, достойное уважения..."

   Роскошная белая лестница. Лифт с зеркалами. И снова голос Дугласа:

"Сейчас мы вернем вам человеческий облик... Люблю иметь дело с достойными

партнерами". Анфилада богатых апартаментов.  Буфет  с  разноцветными

бутылками. Шум льющейся воды, доносящийся, вероятно, из ванной. И опять

голос Дугласа: "Немножко виски?.. На здоровье. А сейчас примите ванну и

побрейтесь".

   После первого намыливания вода в снежно-белой ванне становится

черной.

   - Я отчасти в курсе вашей одиссеи, - говорит Дуглас, опершись на

дверь. - Потому и решил вмешаться, дабы облегчить вашу участь. Между

прочим, за что вас уволили с поста редактора на радио?

   - За ошибки в тексте передачи, - машинально отвечаю я, намыливаясь

вторично.

   - А именно?

   - Мелочи: вместо "капитализм" было написано "социализм", вместо

"революционно" - "реакционно", и еще два-три ляпа в этом роде.

   - Значит, вы подшучивали над режимом, используя официальные передачи?

   - Не собираюсь приписывать себе подобный героизм, - возражаю я, став

под душ. - Ошибки допустила машинистка, а я не проверил текст после

перепечатки. Виновата, по существу, эта дурочка, но, учтя мое буржуазное

происхождение и мое поведение, все свалили на меня.

   - Ваше поведение... - повторяет полковник. - А каким оно было, ваше

поведение?

   Он пристально следит за мной, пока я моюсь под душем, и этот взгляд,

который, по всей вероятности, смущал бы меня шесть месяцев назад, сейчас

не производит никакого впечатления. Проживя полгода в скотских условиях, и

сам превращаешься в животное. Тем лучше. Я чувствую, что отныне мне

придется часто стоять как бы обнаженным под взглядами незнакомых людей.