— Но... но... ты же всегда говорил...

— Знаю. Вот почему я так потрясен. Не то чтобы музыка была прекрасна сейчас — но она могла бы стать прекрасной, если воссоздать ее такой, какой она должна быть. Ее разрозненные части уродливы. Слушать их — это все равно что смотреть на картину вблизи и видеть грязные мазки. Но отступи на должное расстояние — и увидишь, что эти мазки создают восхитительную тень. Надо видеть целое. Я продолжаю считать, что сама по себе скрипка отвратительна, фортепиано мерзко — хотя, полагаю, их можно использовать. Но — понимаешь, Джо?! — музыка могла бы быть так совершенна, я знаю это!

Джо молчала, озадаченная. Теперь она поняла, что Вернон имел в виду, когда начал говорить. Странное мечтательное выражение, застывшее на его лице, можно было легко принять за религиозный экстаз. И все же Джо испугалась за него. Это лицо обычно выражало так мало, думала она, а сейчас открывало слишком много. Теперь он выглядит то ли лучше, то ли хуже — все зависит лишь от того, как смотреть.

Вернон продолжал объяснять — больше самому себе, чем ей:

— Знаешь, там было девять оркестров. Никак не связанных между собой. А звуков должно быть много, чтобы выразить весь спектр — я не имею в виду громкость, тихие звуки могут сказать больше — но их должно быть достаточно. И они исполняли... я не знаю, что они исполняли. Полагаю, ничего стоящего. Только вот один... один...

Вернон взглянул на Джо этим новым горящим взглядом.

— Столько надо узнать, столькому научиться! Я не хочу учиться играть, ни за что! Но я хочу знать все обо всех инструментах. На что они способны, каковы границы их возможностей. И о нотах, о звуках тоже. Потому что, конечно, есть звуки, которые пока не используют, звуки, которые надо обязательно найти. Я уверен, что они есть. Знаешь, Джо, на что сейчас похожа музыка? На маленькие прочные норманские колонны в склепе под Глостерским собором. Она еще только зарождается, вот так.

Он замолчал, мечтательно подавшись вперед.

— Ну что ж, я полагаю, ты спятил, — сказала Джо нарочито равнодушно, пытаясь придать голосу будничный оттенок. Но помимо своей воли она была потрясена. Что за вдохновенная убежденность! А она-то считала Вернона лентяем — реакционным, с предвзятым мнением, лишенным воображения.

— Я должен начать учебу — как можно скорее, мне никогда еще так не хотелось учиться! Как ужасно, что я потерял целых двадцать лет...

— Ерунда, — сказала Джо. — Ты не мог начать учебу, лежа в колыбели.

Вернон улыбнулся в ответ. Он начал медленно выходить из транса.

— Ты думаешь, я сумасшедший? Наверное, все, что я говорю, звучит именно так. Но это неправда. И, Джо, если бы ты только знала, какое это облегчение! Как будто я притворялся все эти годы, а теперь притворяться не надо. Я ужасно боялся музыки — всегда... Но теперь...

Он сел прямо, расправив плечи.

— Я буду работать — работать как вол. Я буду знать об особенностях всех инструментов. Кстати, на свете, должно быть, гораздо больше инструментов, чем нам известно. Должен быть какой-то инструмент, умеющий плакать, я что-то слышал об этом. Их надо будет штук десять-пятнадцать. И около пятидесяти арф...

Он продолжал рассказывать о будущем произведении. Все это звучало для Джо полной бессмыслицей. В то же время было ясно, что внутренним взором Вернон видит вполне определенную форму.

— Ужин через десять минут, — робко напомнила Джо.

— Правда? Как некстати! Мне нужно побыть еще здесь, подумать, понять, что со мной происходит.