— Дай потянуть. — Буська поднес левую руку к самым моим губам, и я отдал ему окурок. Он вставил его в угол рта, затянулся и прищурил глаз, потом резким движением занес гранату над головой, левой рукой выдернул кольцо из торца ручки и швырнул гранату в оконный проем.

Со странным чувством внезапной глухоты и скованности смотрел я, как, кувыркаясь в воздухе, граната летит по пологой дуге в угол двора к П-образной перемычке. Тишина стояла чудовищная, пока Буська не крикнул:

— Ложись!

Но я, словно парализованный, не мог сделать ни одного движения, только тупо следил, как, летя пологой дугой, кувыркается в воздухе граната с деревянной ручкой, и мгновение длилось и длилось, словно пытка. И вдруг что-то произошло, я еще не понял, не осознал ничего, но появление какой-то точки в поле зрения болезненной судорогой пронзило позвоночник и наполнило сердце ужасом: из оконного проема первого этажа противоположного корпуса выпрыгнул белобрысый пацан в коротких штанах и, прищурясь на солнце, стал смотреть в ту сторону, куда полетела граната… Потом все заслонила долговязая Киркина фигура, я пошатнулся от его жуткого протяжного вопля, ноги сами подбросили тело, я выпрыгнул вслед за ним в оконный проем, пробежал один или два шага, споткнулся и кубарем полетел вперед.

Разрыв был глухой и нестрашный, лишь горячий ветер прошел по пустырю. Стебли лебеды больно хлестнули лицо, я зажмурился и снова открыл глаза. С яркого синего неба на меня медленно опускались щепки и веточки с жухлыми листиками, и тонко и нудно звенело в ушах. Я перевернулся на живот, встал на четвереньки и лишь потом поднялся на ноги. Кирпичные стены с закопченными провалами окон поплыли перед глазами. Впереди, там, где стоял белобрысый пацан и куда кинулся Кирка, никого не было, только тихо колебались сиреневые султаны кипрея. Пахло кислой копотью взрыва. Я оглянулся назад. У самого оконного пролома, прислонившись к стене, стоял Буська и держался рукой за правое плечо, из-под ладони прямо на глазах по серому сатину рубашки расплывалось коричневое пятно. И бросился к нему, но остановился в полушаге, увидел, как с его лица сбегает смуглота, заменяясь желтой бледностью.

— Что-что-что? — зашептал я.

— Посмотри там, — заплетающимся языком ответил Буська и медленно опустился под стену. Мне было страшно смотреть на него, но идти туда, где должны были лежать белобрысый и Кирка, было еще страшней. Но я все-таки повернулся, увидел Киркину голову, торчащую среди густой лебеды у противоположной стены, и побежал к нему.

Белобрысый лежал без сознания, из ноздрей короткого приплюснутого носа текли сопли. Кирка окровавлен ной тряпкой пытался перетянуть ему ногу выше щиколотки, а ступня вся была в крови… Зашлось дыхание, что-то хлюпнуло в горле. Кирка покосился и спросил коротко:

— Платок есть?!

— Нет. Буську — в плечо.

— Беги, останавливай машину, любую, а то…

Я сорвался с места, не признаваясь себе в том, что мне нестерпимо хочется убежать отсюда, на ходу крикнул Буське, что сейчас будет машина, и перемахнут через низкий забор в проходной двор…

Я услышал по неровному шарканью подошв, что Хрыч подходит к столу, и открыл глаза. Он поставил стаканы, положил конфеты, сел и наклонил белобрысую голову.

— Ну, будем, — я взял стакан и сделал большой глоток.

— За встречу, — с внезапной хрипотой ответил он, рука дрожала, пока несла стакан ко рту. — Вот, по больничному гуляю, — выпив и вздохнув, сказал он, виновато улыбнувшись.

Мучительно силился я вспомнить его имя, но в памяти всплывали только обрывки картинок — как белобрысый, хромой, сопливый пацан вертелся возле нас, более старших, на пустырях, где гоняли тряпичный мяч и подкидывали маялку, на черных лестницах, где дымили раздобытыми окурками.