Я вчера полистал мой дневник,

 и от ужаса стало мне жарко:

 там какой-то мой тухлый двойник

 пишет пошлости нагло и жалко.

Доколе дух живой вершит пиры,

 кипит игра ума и дарования;

 поэзия, в которой нет игры -

 объедки и огрызки пирования.

Глупо думать про лень негативно

 и надменно о ней отзываться:

 лень умеет мечтать так активно,

 что мечты начинают сбываться.

Пот познавательных потуг

 мне жизнь не облегчил,

 я недоучка всех наук,

 которые учил.

Увы, в отличие от птиц

 не знаю, сидя за столом,

 что вылупится из яиц,

 насиженных моим теплом.

Даже вкалывай дни и ночи,

 не дождусь я к себе почтения,

 ибо я подвизаюсь в очень

 трудном жанре легкого чтения.

Держу стакан, точу перо,

 по веку дует ветер хлёсткий;

 ни зло не выбрав, ни добро,

 живу на ихнем перекрёстке.

И я хлебнул из чаши славы,

 прильнув губами жадно к ней;

 не знаю слаще я отравы

 и нет наркотика сильней.

Глупо гнаться, мой пишущий друг,

 за читательской влагой в глазу -

 всё равно нарезаемый лук

 лучше нас исторгает слезу.

Он воплотил свой дар сполна,

 со вдохновеньем и технично

 вздувая волны из гавна,

 изготовляемого лично.

Душевный чувствуя порыв,

 я чересчур не увлекаюсь:

 к высотам духа воспарив,

 я с них обедать опускаюсь.

Что столь же я наивен - не жалею

 лишаться обольщений нам негоже:

 иллюзии, которые лелею -

 они ведь и меня лелеют тоже.

Нет, я на лаврах не почил,

 верша свой труд земной:

 ни дня без строчки - как учил

 меня один портной.

Жили гнусно, мелко и блудливо,

 лгали и в стихе и в жалкой прозе;

 а в раю их ждали терпеливо -

 райский сад нуждается в навозе.

Печалью, что смертельна жизни драма,

 окрашена любая песня наша,

 но теплится в любой из них упрямо

 надежда, что минует эта чаша.

На собственном огне горишь дотла,

 но делается путь горяч и светел,

 а слава - это пепел и зола,

 которые потом развеет ветер.

Меня любой прохожий чтобы помнил,

 а правнук справедливо мной гордился,

 мой бюст уже лежит в каменоломне,

 а скульптор обманул и не родился.

Очень важно, приблизившись вплоть

 к той черте, где уносит течение,

 твердо знать, что исчерпана плоть,

 а душе предстоит приключение.

Люблю стариков - их нельзя не любить,

 мне их отрешённость понятна:

 душа, собираясь навеки отбыть,

 поёт о минувшем невнятно.

К пустым о смысле жизни бредням

 влекусь, как бабочка к огню,

 кружусь вокруг и им последним

 на смертной грани изменю.