Восхищённые собственным чтением,

 два поэта схлестнули рога,

 я смотрю на турнир их с почтением,

 я люблю тараканьи бега.

Стихов его таинственная пошлость

 мне кажется забавной чрезвычайно,

 звуча, как полнозвучная оплошность,

 допущенная в обществе случайно.

Устав от накала дневного горения,

 к подушке едва прикоснувшись,

 я сплю, как Творец после акта творения,

 и так же расстроен, проснувшись.

Жалеть ли талант, если он

 живёт как бы в мире двойном

 и в чём-то безмерно умён

 и полный мудак в остальном?

Гетера, шлюха, одалиска –

 таят со мной родство ментальное,

 искусству свойственно и близко

 их ремесло горизонтальное.

Снимать устав с роскошных дев

 шелка, атласы и муары,

 мы, во фланель зады одев,

 изводим страсть на мемуары.

Мне забавна в духе нашем пошлом

 страсть к воспоминаниям любым,

 делается всё, что стало прошлым,

 розовым и светло-голубым.

Настолько он изношен и натружен,

 что вышло ему время отдохнуть,

 уже венок из лавров им заслужен –

 хотя и не на голову отнюдь.

Жизнь моя на севере текла,

 я в жару от холода бежал;

 время, расширяясь от тепла,

 очень удлиняет жизнь южан.

В момент обычно вовсе не торжественный

 вдруг чувствуешь с восторгом идиота

 законченность гармонии божественной,

 в которой ты естественная нота.

У нас, коллега, разные забавы,

 мы разными огнями зажжены:

 тебе нужна утеха шумной славы,

 а мне - лишь уважение жены.

Я не измыслил весть благую

 и план, как жить, не сочинил,

 я что придумал - тем торгую,

 и свет сочится из чернил.

Читатель нам - как воздух и вода,

 читатель в нас поддерживает дух;

 таланту без поклонников - беда;

 беда, что у людей есть вкус и слух.

Гул мироздания затих

 и, слово к ритму клея тонко,

 я вновь высиживаю стих,

 как утка - гадкого утёнка.

Если жизни время сложное

 проживаешь с безмятежностью,

 то любое невозможное

 наступает с неизбежностью.

Залей шуршанье лет журчаньем алкоголя,

 поскольку, как давно сказал поэт,

 на свете счастья нет, но есть покой и воля,

 которых, к сожаленью, тоже нет.

Полностью душа моя чиста,

 чужды ей волненье и метание:

 кто привёл на новые места,

 тот и ниспошлёт мне пропитание.

Люблю часы пустых томлений,

 легко лепя в истоме шалой

 плоды расслабленности, лени

 и любознательности вялой.

В похмельные утра жестокие

 из мути душевной являлись

 мне мысли настолько глубокие,

 что тут же из виду терялись.