Когда в конце этой эволюции
ученик осознал свое положение и свою внешнюю судьбу, когда он увидел, что
учителя обращаются с ним как с коллегой, даже как с почетным гостем, который
вот-вот отбудет, что соученики наполовину восхищаются им или завидуют ему,
наполовину же избегают его, даже в чем-то подозревают, а иные
недоброжелатели высмеивают и ненавидят, что прежние друзья все больше и
больше отдаляются и покидают его, -- к тому времени этот же процесс
отдаления и обособления давно уже совершился внутри его, внутри, в
собственном ощущении: учителя постепенно превратились из начальства в
товарищей, а бывшие друзья -- в отставших попутчиков; он уже не чувствовал
себя в школе и в городе среди своих и на своем месте, все это было пропитано
теперь тайной смертью, флюидом нереальности, изжитости, стало чем-то
временным, какой-то изношенной и уже нескладной одеждой. И этот отрыв от
прежде гармоничной и любимой отчизны, этот разрыв с уже чуждым и не
соответствующим ему укладом, эта прерываемая часами блаженства и сияющей
гордости жизнь отозванного и прощающегося стали для него под конец мукой,
почти невыносимой тяготой и болью, ибо все и вся покидали его, а он не был
уверен, что не сам покидает все это, что не сам виноват в этом омертвении, в
этой отчужденности милого, привычного мира, что причина их -- не его
честолюбие, самомнение, гордыня, неверность и неспособность любить. Среди
мук, сопряженных с настоящим призванием, эти -- самые горькие. Кто отмечен
призванием, получает тем самым не только некий дар и приказ, он берет на
себя и что-то вроде вины -- так солдат, которого вызывают из строя его
товарищей и производят в офицеры, достоин этого повышения тем больше, чем
дороже платит за него чувством вины, даже нечистой совестью перед
товарищами.
Кнехту, однако, было суждено пройти через это без помех и в полной
невинности: когда педагогический совет сообщил ему наконец об отличии,
выпавшем на его долю, и о скором его зачислении в элитную школу, он в первый
миг был этим совершенно ошеломлен, хотя уже в следующий миг новость эта
показалась ему давно известной и долгожданной. Лишь теперь он вспомнил, что
уже несколько недель за спиной у него время от времени раздавались брошенные
в насмешку слова "electus" или "элитный мальчик". Он слышал их, но только
наполовину, и никогда не воспринимал их иначе, чем издевку. Не "electus",
чувствовал он, хотели ему крикнуть, а "ты, что в своей гордыне считаешь себя
electus'ом!". Порой он тяжко страдал от этих взрывов отчужденности между
собой и товарищами, но он и правда никогда не счел бы себя electus'ом:
призвание он осознал не как повышение в чине, а только как внутреннее
предупреждение и поощрение. |