То, что ты называешь страстью, -- это
не сила Души, а трение между душой и внешним миром. Там, где царит
страстность, нет избыточной силы желания и стремления, просто сила эта
направлена на какую-то обособленную и неверную цель, отсюда напряженность и
духота в атмосфере. Кто направляет высшую силу желания в центр, к истинному
бытию, к совершенству, тот кажется более спокойным, чем человек страстный,
потому что пламя его горения не всегда видно, потому что он, например, не
кричит и не размахивает руками при диспуте. Но я говорю тебе: он должен
пылать и гореть!
-- Ах, если бы можно было обрести знание! -- воскликнул Кнехт. -- Если
бы было какое-нибудь учение, что-то, во что можно поверить. Везде одно
противоречит другому, одно проходит мимо другого, нигде нет уверенности. Все
можно толковать и так, и этак. Всю мировую историю можно рассматривать как
развитие и прогресс, и с таким же успехом можно не видеть в ней ничего,
кроме упадка и бессмыслицы. Неужели нет истины? Неужели нет настоящего,
имеющего законную силу учения?
Мастер ни разу не слышал, чтобы Иозеф говорил так горячо. Пройдя еще
несколько шагов, он сказал:
-- Истина есть, дорогой мой! Но "учения", которого ты жаждешь,
абсолютного, дарующего совершенную и единственную мудрость, -- такого учения
нет. Да и стремиться надо тебе, друг мой, вовсе не к какому-то совершенному
учению, а к совершенствованию себя самого. Божество в тебе, а не в понятиях
и книгах. Истиной живут, ее не преподают. Приготовься к битвам, Иозеф Кнехт,
я вижу, они уже начались.
Впервые видя в эти дни любимого магистра в его повседневных трудах,
Иозеф восхищался им, хотя мог углядеть лишь малую часть сделанного им за
день. Но больше всего расположил его к себе мастер тем, что принял в нем
такое участие, что пригласил его к себе, что этот обремененный трудами и
часто такой усталый человек выкраивал какие-то часы для него, и не только
часы. Если введение в медитацию оставило в нем такое глубокое и стойкое
впечатление, то дело тут было, как он позднее рассудил, не в какой-то
особенно тонкой или самобытной технике, а только в личности мастера, в его
примере. Другие учителя Кнехта, у которых он проходил курс медитации в
следующем году, давали больше указаний и более точные наставления, проверяли
строже, задавали больше вопросов, делали больше поправок. Мастер музыки,
уверенный в своей власти над этим юношей, не говорил почти ничего и не учил
почти ничему, он, в сущности, только задавал темы и вел за собой собственным
примером. Кнехт наблюдал, как его учитель, часто казавшийся очень старым и
утомленным, полузакрыв глаза, погружался в себя, а затем опять оказывался
способен глядеть тихо, проникновенно, весело и приветливо, -- и не было для
Кнехта более убедительного свидетельства пути к истокам, пути от
беспокойства к покою. Все, что мастер мог сказать словами, Кнехт узнавал
между прочим, во время коротких прогулок или за едой. |