Но даже если непочтительные речи Плинио не имеют целью кого-либо
переубедить или на кого-либо повлиять, они все равно смущают меня. Буду с
Вами, глубокоуважаемый мастер, совсем откровенен; в образе мыслей Плинио
есть что-то, на что я не могу просто ответить "нет", он взывает к какому-то
голосу во мне, порой очень склонному признать его правоту. Возможно, это
голос природы, и он резко противоречит моему воспитанию и привычному у нас
взгляду на вещи. Если Плинио называет наших учителей и наставников кастой
жрецов, а нас, учеников, -- их покорной, кастрированной паствой, то это,
конечно, грубость и преувеличение, но какая-то доля правды в его словах
все-таки, может быть, есть, иначе ведь они меня так не тревожили бы. Плинио
говорит порой удивительные и обескураживающие вещи. Например, что игра в
бисер -- это возврат к фельетонной эпохе, безответственное баловство с
буквами, на которые мы разложили языки разных искусств и наук; что она
состоит из сплошных ассоциаций и играет сплошными аналогиями. Или что
доказательством малоценности всего нашего духовного склада служит наше
смиренное бесплодие. Мы, например, анализируем, говорит он, законы и технику
всех стилей и эпох музыки, а сами никакой новой музыки не создаем. Мы читаем
и комментируем, говорит он, Пиндара или ГЈте, но сами стыдимся писать стихи.
Это упреки, смеяться над которыми я не могу. А они еще не самые страшные, не
те, что ранят меня больше всего. Страшно бывает, когда он, например,
говорит, что мы, касталийцы, ведем жизнь комнатных певчих птиц, не
зарабатывая себе на хлеб, не зная жизненных трудностей и борьбы, не имея и
не желая иметь ни малейшего понятия о той части человечества, на чьем труде
и на чьей нищете основано наше роскошное существование". Заключалось письмо
такими словами: "Я, может быть, злоупотребил Вашей дружеской добротой,
Reverendissime (Досточтимый (лат.)), и я готов к тому, что Вы меня
отчитаете. Отчитайте меня, накажите, я буду только благодарен. Но в совете я
крайне нуждаюсь. Теперешнее состояние я могу еще некоторое время выдержать.
Но выйти из него к чему-то настоящему и плодотворному я не могу, для этого я
слишком слаб и неопытен, и, что, может быть, хуже всего, не могу довериться
господину заведующему, разве что Вы мне прикажете. Поэтому я и обременил Вас
тем, что меня очень тревожит".
Для нас было бы чрезвычайно ценно располагать и письменным, черным по
белому, ответом мастера на этот призыв о помощи. Но ответ его последовал
устно. Вскоре после кнехтовского письма magi-ster musicae сам прибыл в
Вальдцель, чтобы руководить экзаменом по музыке, и в дни пребывания там
проявил большую заботу о своем молодом друге. Мы знаем об этом из позднейших
рассказов Кнехта. Поблажки мастер ему не дал. Он начал с того, что тщательно
проверил школьные отметки Кнехта и особенно его факультативные занятия и,
найдя их слишком односторонними, согласился с вальдцельским заведующим и
настоял на том, чтобы Кнехт признал это перед заведующим. |