Изменить размер шрифта - +
Подожди несколько дней, я тебе об этом
напомню".
     Хотя  их  отношения  приобрели  достойную  форму  и  для  участников  и
слушателей   диспутов   стали   даже   неотъемлемым   элементом    тогдашней
вальдцельской школьной жизни, для самого Кнехта эта коллизия не упростилась.
Высокая мера  доверия, оказанного  ему,  и  ответственность,  возложенная на
него, помогали ему справляться  с  задачей,  и то,  что выполнял  он ее  без
видимого вреда для себя, свидетельствует о  силе и  доброкачественности  его
натуры. Но втайне ему приходилось много страдать. Питая приязнь к Плинио, он
питал ее  не  только  к  этому  обаятельному,  остроумному,  красноречивому,
знающему свет однокашнику, но в не меньшей мере и к тому неведомому  "миру",
который представлял его друг и противник,  миру, который он,  Кнехт, узнавал
или чувствовал в его облике, словах, жестах, так называемому реальному миру,
где были  нежные  матери и  дети, голодающие и приюты  для бедных,  газеты и
предвыборная борьба, тому примитивному и в  то  же  время  хитроумному миру,
куда  возвращался на каждые  каникулы  Плинио,  чтобы  навестить  родителей,
сестер и  братьев,  ухаживать  за  девушками,  присутствовать  на  собраниях
рабочих или быть гостем в фешенебельных клубах, тогда  как Кнехт оставался в
Касталии,  ходил  в  походы  и  плавал  с  товарищами,  разучивал  ричеркары
Фробергера или читал Гегеля.
     Для  Иозефа не подлежало сомнению, что  его место -- в Касталии и он по
праву ведет касталийскую  жизнь,  жизнь без  семьи, без каких-либо сказочных
развлечений,  жизнь без газет, но жизнь  без нужды  и без голода,  -- кстати
сказать, и Плинио, так настойчиво коривший  элитных учеников  за то, что они
живут трутнями, никогда до сих пор не голодал и не зарабатывал себе на  хлеб
сам. Нет, мир Плинио не был лучше и правильнее. Но он был, он существовал на
свете, существовал, как Кнехт знал из всемирной истории, всегда и всегда был
похож на  сегодняшний,  и многие  народы никакого  другого  мира  не  знали,
понятия не имели ни об элитных школах, ни о  педагогической провинции, ни об
Ордене, ни о мастерах, ни об игре в бисер.  Подавляющее большинство людей на
всей земле  жило  иначе, чем жили  в Касталии, проще, примитивнее,  опаснее,
незащищеннее,  беспорядочнее. И этот  примитивный  мир  был  дан каждому  от
рождения,  что-то  от него  ты  чувствовал  в собственном  сердце,  какое-то
любопытство к  нему, какую-то тоску  о нем, какое-то сочувствие  ему. Быть к
нему справедливым, сохранить за ним какое-то право гражданства в собственном
сердце, но все-таки не вернуться  в него  -- вот в  чем состояла задача. Ибо
рядом с ним и  над  ним существовал второй мир, касталийский, духовный,  мир
искусственный,  более  упорядоченный,  более защищенный,  но  нуждавшийся  в
постоянном надзоре и  упражнении, мир иерархии. Служить ему, не пороча  тот,
другой мир и  уж  подавно  не презирая  его, но и не поглядывая  на него  со
смутными желаниями или тоской, -- вот как, по-видимому, было правильно.
Быстрый переход