Подожди несколько дней, я тебе об этом
напомню".
Хотя их отношения приобрели достойную форму и для участников и
слушателей диспутов стали даже неотъемлемым элементом тогдашней
вальдцельской школьной жизни, для самого Кнехта эта коллизия не упростилась.
Высокая мера доверия, оказанного ему, и ответственность, возложенная на
него, помогали ему справляться с задачей, и то, что выполнял он ее без
видимого вреда для себя, свидетельствует о силе и доброкачественности его
натуры. Но втайне ему приходилось много страдать. Питая приязнь к Плинио, он
питал ее не только к этому обаятельному, остроумному, красноречивому,
знающему свет однокашнику, но в не меньшей мере и к тому неведомому "миру",
который представлял его друг и противник, миру, который он, Кнехт, узнавал
или чувствовал в его облике, словах, жестах, так называемому реальному миру,
где были нежные матери и дети, голодающие и приюты для бедных, газеты и
предвыборная борьба, тому примитивному и в то же время хитроумному миру,
куда возвращался на каждые каникулы Плинио, чтобы навестить родителей,
сестер и братьев, ухаживать за девушками, присутствовать на собраниях
рабочих или быть гостем в фешенебельных клубах, тогда как Кнехт оставался в
Касталии, ходил в походы и плавал с товарищами, разучивал ричеркары
Фробергера или читал Гегеля.
Для Иозефа не подлежало сомнению, что его место -- в Касталии и он по
праву ведет касталийскую жизнь, жизнь без семьи, без каких-либо сказочных
развлечений, жизнь без газет, но жизнь без нужды и без голода, -- кстати
сказать, и Плинио, так настойчиво коривший элитных учеников за то, что они
живут трутнями, никогда до сих пор не голодал и не зарабатывал себе на хлеб
сам. Нет, мир Плинио не был лучше и правильнее. Но он был, он существовал на
свете, существовал, как Кнехт знал из всемирной истории, всегда и всегда был
похож на сегодняшний, и многие народы никакого другого мира не знали,
понятия не имели ни об элитных школах, ни о педагогической провинции, ни об
Ордене, ни о мастерах, ни об игре в бисер. Подавляющее большинство людей на
всей земле жило иначе, чем жили в Касталии, проще, примитивнее, опаснее,
незащищеннее, беспорядочнее. И этот примитивный мир был дан каждому от
рождения, что-то от него ты чувствовал в собственном сердце, какое-то
любопытство к нему, какую-то тоску о нем, какое-то сочувствие ему. Быть к
нему справедливым, сохранить за ним какое-то право гражданства в собственном
сердце, но все-таки не вернуться в него -- вот в чем состояла задача. Ибо
рядом с ним и над ним существовал второй мир, касталийский, духовный, мир
искусственный, более упорядоченный, более защищенный, но нуждавшийся в
постоянном надзоре и упражнении, мир иерархии. Служить ему, не пороча тот,
другой мир и уж подавно не презирая его, но и не поглядывая на него со
смутными желаниями или тоской, -- вот как, по-видимому, было правильно. |