|
Я стал любоваться тоже. Он был размером с лесной орех. – Может быть, мое честное благородное слово, – сказал я, – и не такое благородное, как ваше, но оно тоже кое чего стоит. Вы носите его с понедельника по пятницу, а я по субботам и воскресеньям. Он хмыкнул. – Ваш рабочий чемоданчик у вас ведь с собой? – Да, там у меня пистолет. – Мне нужна лупа, самая сильная, пожалуйста. Я пошел к себе, отпер чемоданчик, достал лупу и вернулся. Он взял ее, долго рассматривал изумруд, потом передал и его, и лупу мне. Я решил, что тем самым меня как бы берут в долю, поэтому принялся изучать сей символ благодарности спереди, сзади и с боков. – Я не специалист, – сказал я, возвращая перстень ему, – и, может быть, это коричневое пятнышко в самом центре добавляет ему и редкости, и красоты, но, на вашем месте, я бы отдал его обратно и попросил взамен хороший чистый камень, вроде того, который я недавно видел в витрине «Булворта». Комментария не последовало. Я пошел к себе отнести лупу в рабочий чемоданчик. Если я хочу напрячь его на предложение Брэгэна, то нужно торопиться, время истекает. Я заготовил свой первый залп и вернулся к нему в комнату, но, сделав пару шагов, остановился, как вкопанный. Он сидел, откинувшись на спинку кресла, с закрытыми глазами, а губы его работали вовсю. Он вытянул их вперед, потом втянул обратно… вытянул втянул… вытянул… втянул… Я стоял и смотрел. Это случается только тогда, когда мысли у него в голове несутся во весь опор, шарики вращаются на всю катушку, а провода поют от напряжения. Сейчас то что? О чем это он? Притворяется? Исключено: он, конечно, притворщик, но этот феномен он еще при мне ни разу не имитировал. Когда он сидит вот так с закрытыми глазами и двигает губами взад вперед, это значит, что он работает, работает по настоящему. Но над чем? Никаких клиентов, никаких доказательств, никакой головной боли, кроме одной: как поскорее забраться в машину и уехать. Тем не менее, у нас существует порядок: если на него накатывает такое, то его нельзя отвлекать ни под каким видом, поэтому я отошел к окну и стал смотреть, что творится на улице. Полицейский все стоял на своем посту, спиной ко мне. Солнце село за деревьями, а может, и за горизонтом; сгущались сумерки. Если смотреть все время в одну точку, то не заметно, как наползает темнота, а если посмотреть тридцать секунд в одну точку, а потом на тридцать секунд быстро перевести глаза в другую, то можно заметить. Я научился этому в Огайо, примерно в те же времена, когда поймал свою первую форельку. Голос Вулфа заставил меня обернуться. – Который час? Я взглянул на запястье: – Без двадцати восемь. Он уже сидел прямо и щурил глаза от света. – Мне нужно позвонить. Где? – Один есть там, в большой комнате, вы же знаете. Должен где то быть и параллельный аппарат, в кабинете у Брэгэна – наверняка, но я не видел. Я так понимаю, что звонить отсюда можно, но все разговоры прослушиваются. В большой комнате сидит коп, но, кроме того, побьюсь об заклад, они подключились и к наружной линии. – Я должен поговорить, это очень важно. – Он уперся ладонями в подлокотники и помог себе подняться. – У Натаниэля Паркера какой домашний телефон? – Линкольн, три, четыре шесть один шесть. – Пойдемте. – Он двинулся к двери. Я последовал за ним по коридору в большую комнату. Полицейский был на месте – ходил по комнате и включал светильники. Он одарил нас взглядом, но разговором не удостоил. |
