Проснувшись, она обнаружила, что лежит в кровати – но не в больнице, а в доме.

– Большой такой дом, где‑то в Катскильских горах, – сказала она. – В комнате были высокие окна в свинцовых переплетах. Это я помню лучше всего: лежишь и смотришь в окна алмазной прозрачности, а там ничего, кроме пустых зеленых полей и холмов.

Малкольм принес ей еду, а потом сел рядом с кроватью.

– Он сказал мне, что ты родилась с уродствами, – негромко продолжала она, – что ты, скорее всего, не выживешь. Что Рафаэль страшно подавлен и в глубине души винит меня. Ненавидит. Малкольм излагал все это спокойно и разумно. Он сказал, что мне предстоит сделать кое‑какой выбор, первый из которых очевиден: вернуться и встретить ужас лицом к лицу – «держать ответ», как он выразился, – или жить своей жизнью и позволить Рафаэлю жить его собственной. Твой отец, по его словам, весьма предпочитал последнее.

Я встала. Меня колотило.

– Это неправда! Отец рассказывал мне совсем другое.

Мае посмотрела на меня снизу вверх. Она плакала. Но голос ее оставался ясным и ровным.

– Ты не можешь знать, как я себя чувствовала: гнилой изнутри, слабой и глупой. Он часами разговаривал со мной об этической стороне ситуация. Как я ненавижу это слово! Этика – всего лишь оправдание поведения.

Я была не согласна, но сейчас было не время для споров.

– Почему ты не позвонила папе?

– Он не хотел со мной разговаривать. Малкольм сказал мне, что для всех будет лучше, если я уеду, начну новую жизнь, забуду о причиненных мной «страданиях», как он выразился.

По ее лицу текли слезы, мне хотелось утешить ее, но что‑то не пускало.

– И он сделал мне предложение. В обмен на то, что я оставлю Рафаэля в покое, он даст мне то, чего я хотела.

– Что именно?

– Жить вечно. Быть как вы.

– То есть ты оставила нас – бросила – ради этого?

Она выглядела так жалобно, что утешить ее мне хотелось не меньше, чем ударить или сломать что‑нибудь. Я подняла камень и швырнула его в реку, а потом вспомнила про ламантина, метнулась к краю и заглянула вниз.

– Все в порядке. – Она подошла и встала у меня за спиной. – Смотри. – Она указала вниз по течению, водовороты углублялись, а потом расступались, когда ламантин выныривал на поверхность. Мы некоторое время наблюдали за ним.

– Не знаю, что и думать, – хрипло произнесла я.

Она кивнула. Мы вернулись на камень и сели. Солнце пекло, и я передвинулась в отбрасываемую деревом тень. Где‑то спел замысловатую песенку пересмешник, а потом повторил еще шесть раз. Высоко в небе парила кругами большая птица.

– Кто это?

– Короткохвостый ястреб. Разве не здорово было бы уметь летать? – мечтательно произнесла она.

– Папа тоже мечтал летать. – Я мысленно перенеслась в гостиную, в тот вечер, когда слушала его рассказ. – Знание правды не делает человека свободным.

– А по‑моему, делает, если вовремя. – Слез больше не было.

Солнце начало клониться к западу, и я заметила, что она не отбрасывает тени.

– Стало быть, ты одна из нас?

– Если ты имеешь в виду то, что я думаю, то да.

Она рассказала, что Малкольм выполнил свою часть соглашения. После чего ухаживал за ней в течение месяца, пока она не окрепла достаточно, чтобы самой о себе позаботиться.

– Это был худший месяц в моей жизни, – произнесла она без всяких эмоций. – Иногда мне казалось, что я слышу твой плач, и груди у меня болели. Мне хотелось умереть.