передовая дворянская общественность 20-30-х гг., безоговорочно принимал этот

тезис автора "Путешествия". Но был и другой круг не менее  важных  вопросов,

разрешение  которых  Радищевым  шло  гораздо   дальше   чаяний   "дворянских

революционеров". Дело в том, что в  "Путешествии  из  Петербурга  в  Москву"

вопрос о судьбах русского государства был впервые  не  только  принципиально

отделен  от  вопроса  о  судьбе  дворянства  как  правящего  класса,  но   и

оптимистически разрешен с позиций порабощенных народных низов.

     "О! если бы рабы, тяжкими узами отягченные,  яряся  в  отчаянии  своем,

разбили  железом,   вольности   их   препятствующим,   главы   наши,   главы

бесчеловечных своих господ, и кровию нашею обагрили нивы свои.  Что  бы  тем

потеряло государство? Скоро бы из среды их  исторгнулися  великие  мужи  для

заступления избитого племени; но были бы они других о себе  мыслей  и  права

угнетения лишенны".

     Воскрешая в "Истории  Пугачева"  исторические  образы  "людей,  которые

потрясали государством", Пушкин, в меру цензурных возможностей, с некоторыми

вольными и невольными оговорками и вуалировками,  все  же  сумел  впервые  в

русской историографии показать в действии тот  аппарат  народной  революции,

основные черты которого пытался угадать Радищев. Разумеется,  и  Пугачев,  и

Белобородов, и Хлопуша, и Перфильев,  и  Падуров,  и  другие  выдвиженцы  из

народных  низов  были  "других  о  себе  мыслей",  чем  Панины,   Потемкины,

Чернышевы, Бранты и Рейнсдорпы. Кровная связь новых "великих мужей" с массой

трудового народа выражалась не только в  том,  что  они  воплощали  в  своей

политической практике волю и чаяния этих масс, но и в том, что эта же  самая

масса повседневно их контролировала и не позволяла отрываться от нее.

     "Пугачев не был самовластен", - писал Пушкин в третьей  главе  "Истории

Пугачева". - Он  "ничего  не  предпринимал  без  согласия"  яицких  казаков,

которые "обходились с ним как с товарищем, <...> сидя при нем в шапках  и  в

одних рубахах и распевая бурлацкие песни".

     Именно в  этом  контексте  радищевский  образ  обездоленного  "бурлака,

обагренного кровию", которому суждено разрешить многое "доселе гадательное в

истории российской", впервые получает конкретную документацию  на  страницах

"Истории Пугачева".

     Резко   характеризуя   бездарность,    расхлябанность,    трусость    и

бессмысленную жестокость представителей государственного аппарата, чуждых  и

враждебных народу,  не  понимающих  ни  его  нужд,  ни  чаяний,  ни  условий

политического и экономического быта, Пушкин явно опирался  в  своей  истории

крестьянской войны 1773-1774  гг.