помещичье-дворянской верхушке еще в "Путешествии из Петербурга в Москву".

     Радищев, характеризуя мотивы, или,  как  он  говорил,  "голоса  русских

народных  песен",  в  них,  в  этих  "голосах",  предлагал  искать  ключи  к

правильному  пониманию  "души  нашего  народа".  Пушкин   с   исключительным

вниманием  отнесся  к  этим  творческим  заветам  автора   "Путешествия   из

Петербурга в Москву" и уже во время своей поездки  в  Заволжье,  Оренбург  и

Уральск именно в фольклоре нашел недостававший ему  материал  для  понимания

Пугачева как подлинного вождя крестьянского движения и свойств его характера

как типических положительных черт  русского  человека.  Это  было  открытием

большой принципиальной  значимости,  ибо  без  него  было  бы  невозможно  и

новаторское разрешение задач  воскрешения  подлинного  исторического  образа

Пугачева.

     В  процессе  работы  над  своей  монографией  Пушкин  явился  и  первым

собирателем, и первым истолкователем устных документов народного  творчества

о Пугачеве, памятью о котором более полувека продолжало жить крестьянство  и

казачество  Поволжья  и  Приуралья.  Подобно  тому  как  еще  в  пору  своей

Михайловской ссылки великий поэт в "мнении народном" нашел разгадку  успехов

первого самозванца и гибели царя Бориса, так и сейчас, в  осмыслении  образа

нового своего героя, он опирался не только и не  столько  на  свои  изучения

памятников крестьянской войны в государственных архивах, сколько на  "мнение

народное", запечатленное в преданиях, песнях и рассказах о Пугачеве. В  1825

г. Пушкин считал Степана  Разина  "единственным  поэтическим  лицом  русской

истории"; пугачевский фольклор позволил ему эту формулу несколько расширить.

     "Уральские казаки  (особливо  старые  люди),  -  осторожно  удостоверял

Пушкин в своих замечаниях о восстании, представленных царю  31  января  1835

г., - доныне привязаны к памяти Пугачева.  "Грех  сказать,  -  говорила  мне

80-летняя казачка, - на него мы не  жалуемся;  он  нам  зла  не  сделал".  -

"Расскажи мне, - говорил я Д. Пьянову, - как Пугачев был  у  тебя  посаженым

отцом". - "Он для тебя Пугачев, - отвечал мне сердито старик, - а  для  меня

он был великий государь Петр Федорович".

     Без учета этих ярких и  волнующих  рассказов  свидетелей  и  участников

восстания, непосредственно воздействовавших на Пушкина своей  интерпретацией

личности Пугачева как подлинного вождя крестьянского  движения,  как  живого

воплощения их идеалов и надежд, "История Пугачева"  не  могла  бы,  конечно,

иметь того политического и литературного звучания, которое  она  получила  в

условиях становления не только русской исторической  науки,  но  и  русского

критического реализма как новой фазы искусства.