– При капитализме у всех такие правила, – заметил Антон, протягивая три пятёрки из денег дежурного врача. Купюры исчезли со стола с совершенно волшебной скоростью, в этом вопросе гадалка оказалась на высоте. – Мне бы даже не будущее…

Но договорить ему не дали. Целительница вскочила, звеня украшениями, оттолкнула задом массивное кресло, чтобы не мешало, упёрлась кулаками в бока и утробно забасила:

– Да какое у тебя будущее, мертвечина?! Припёрся тут повонять, падаль ходячая! Ну-ка сгинь, изыди, говорю, не рассиживайся!

Мякиш настолько устал, что трубная речь не произвела на него должного результата. Да никакого не произвела: он не вскочил, не извинился и не унёсся за порог палатки. Сидел себе и сидел, вытянув онемевшую ногу, даже капюшон с головы откинул – жарко здесь.

– Раз заплатил – побуду пока тут, – ровно заметил он. – Кстати, а Мисомахерия – это что? Я в греческом не силён.

– Заплатил?.. – вдруг задумалась гадалка. Потом махнула рукой и села на место. Даже улыбнулась, хоть и кривовато. – Ну, вообще-то, да. Побудь. Мисомахерия – это полужопица, меня мама так называла в детстве. Ласково. А ты вообще зачем припёрся?

– Отдохнуть.

– Ага… Ну это да, это я про таких, как ты, слышала. Неупокоенный называется. Только ты смотри, тебе срок маленький дан, потом развалишься – и всё.

– А я долгих планов и не строю, – ответил Мякиш. – Мне бы дорогу узнать. И постараться дойти в Насыпной.

– Дорогу куда? Не-а, тут я тебе не помощница, не справочное бюро. Был бы живой – нагадала, у меня хорошо получается, а там и сам бы понял, что к чему. А так – нет.

Мисомахерия заглянула в стеклянный шар, пожевала губами и притихла. Потом подняла взгляд на клиента.

– Темно там. Черным-черно. И… Ровно стучит что-то. Тах-тах. Тах-тах. Странное.

– Может, тик-так? Ну, как часы? – вдруг заинтересовался Антон. Пора было идти, конечно, пустое дело здесь сидеть, но ещё минутку. Минуточку…

– Может, и как часы, – равнодушно ответила гадалка. – Но непохоже. Иди, мертвяк, а? Иди. После тебя проветривать замучаешься.

– А я и не чувствую, что пахну.

– Ты-то?! Да ты сейчас ни хрена не почувствуешь. Тебя нет уже, считай.

Мякиш понял, что пора идти. Поднялся неловко, приволакивая ногу – что отдыхал, что нет, никакой разницы.

– Ты хоть посоветуй, у кого спросить дорогу?

– Хе! А впрочем, заплатил же… Гумуса найди. Он тут старший над карманниками и нищими, они все под ним. Может, присоветует что.

– А ты тоже ему платишь? – зачем-то спросил он. Какая разница, что за дурацкое любопытство? Из-за края смотрит, а туда же.

– Не-а, у меня крыша «красная». Напрямую ротному околотка отчисляю. Иди уже, иди!

Снаружи чуть-чуть потеплело, зато снег усилился. Хлопал по лицу мокрой колючей ладонью, будто отгонял: нечего здесь, нечего! Живым места мало. От такого и капюшон не спасал. Антон побрёл, выглядывая нищих: как выглядят карманники, он понятия не имел, пока карман не порежут, о них никто и не задумывается.

Люди вокруг не обращали на него внимания. Они вообще были сами по себе, каждый, даже разговор со спутниками – редкость. Только телефоны у каждого, в которые они по-черепашьи вытянув и выгнув вниз шеи, вкусный лёд и вкусный снег, и суета, суета…

– Здорово, – кинув для начала монетку в шляпу, сказал Мякиш сидящему на стопке картонок обрубку, мужичку без ног: отстёгнутые протезы стояли рядом, словно ноги невидимки – по бедро можно рассмотреть, а выше уже никак.