Приезжал Толя Пантелеев. Мы нагулялись, наумничались, напелись, и я отправился собирать сердце. Воюю с В. И. Толстым, который решил назвать сто современных работающих русских писателей. Это как же сто? Если их только в нашем союзе около десяти тысяч, да в Союзе российских писателей не меньше, да в международном. И куда их теперь? Придут наши писатели к губернатору просить о снисхождении арендной платы за 2 комнатки союза, а губернатор в список: какие вы, в задницу, писатели? Нету вас в списке — и до свидания! Да и сто других проблем. И куда денешь смертную обиду и злость на попавших в список, словно это они сами туда прописывались. Вообще, все эти сотни — выдумка лукавая, от испорченного организма жизни. При живой-то жизни все само выбирается и укладывается, а уж как пошел в систему загонять, то уж, гляди, и не организм у тебя, а механизм.

Да и в нас самих что-то расшаталось, нет уже прежней спокойной твердости, а уж тоже будто в лагерь какой затолкали тебя помимо воли — кого в патриотический, кого в демократический, и всякое слово оказалось под подозрением — того и жди, что вывернут и перетолкуют.

Уж нам (именно нам, семидесятилетним) уже не собраться и домой не вернуться. Не осталось у нас дома. Так и умрем при переезде со сваленным как попало скарбом — ни там, ни тут.

А поскольку матушка-церковь все на себя предлагает валить, то вот и думаешь, где это родная литература оступилась, раз у нее появились такие детки, которые всё вверх дном? Не без нас, конечно. Не без меня с Виктором Петровичем. Оттого тебе и больнее, что один. И тогда был один, и сейчас. Те, кто вокруг (и лучшие!), все-таки уступали — кто красоте, кто озорству, кто просто слабости перед временем или пред собой, а ты и рад бы, да не умел. Прими это как объяснение в любви.

Ты уж, поди, выписался. Я же только «вписался» и учусь выглядеть больным, ходить тихонько, говорить тихо (хотя как отвернутся — на лыжи и в лес, говорить с собой, читать Пушкина…).

Обнимаю тебя, дорогой Валентин.

В. Курбатов — В. Распутину

27 апреля 2013 г.

Псков

Дорогой Валентин!

Байбородина я получил, но что сказать, не знаю. И как ему в глаза глядеть, тоже не знаю. Хотя я понимаю жалобы его на безденежье. А только то беда, что он пишет как будто с самого начала, чтобы, «по правде дела», кому-то что-то доказать и показать. Это не жизнь, а всегда немного демонстрация, выход «на люди».

Может, попробую написать ему, хотя я не знаю, найду ли слова.

При всех случаях рекомендовать его может только издательство или журнал, а не ты и не я. И рекомендовать не в «классику», хотя ему более по сердцу эта номинация, потому что она «поболе».

А только боюсь, что он и тут даже в малый список не попадет. И не по злому умыслу, а потому, что я уж знаю уровень и уж нынешних соискателей поглядел. Если спросит — вали на меня, что передал, а уж как он (я то есть) поведет себя — Бог весть. Пусть он лучше на меня сетует.

Я все дальше ухожу от Общественной палаты и Президентского совета, и Толстой как будто понимает меня и не очень укоряет. Все это пока «ямочный ремонт», а не прямое дело. Будто все надеются потихоньку пересидеть время в надежде, что все как-нибудь само собой устроится.

Делать пока малые повседневные дела, а там оно возьмет и переменится.

Я прячусь от жизни в церкви, и тоже больше именно прячусь, чем укрепляюсь сердцем. Вера моя слаба и больше похожа на вымогательство веры, чем на твердое стояние, но больше все равно спрятаться негде — вот и пою, читаю, загоняю себя в тесноту обязанностей, чтобы ум меньше был на свободе и меньше мучил вопросами.

В книге Иова в одном из переводов Люцифера зовут «Противоречащим».