|
Помаду размажешь. - Дай руку поцелую. - Он целует ей руку, а потом засовывает ее себе в расстегнутый рукав. - Чувствуешь, какая у меня странная рука? - Теплая. - Нет. Там есть шероховатости. Пощупай. - Да... есть немножко. Что это? - То самое. Питер закатывает рукав и показывает ей руку с внутренней стороны; пятна кажутся сиреневыми в холодном рассеянном свете. Их меньше, чем он сам ожидал. Пенни спрашивает: - Что это? Сыпь? - Эта штука называется псориаз, она у меня с рождения. Ненавижу эту гадость. - Питер! Он потупился и чуть не плачет, но ее рука поднимает его голову. Глаза у него сухие, и все же ему как будто на самом деле стало легче. - Это у меня на руках и на ногах, а хуже всего на груди. Хочешь покажу? - Мне все равно. - Я, наверно, теперь тебе противен. Отвратителен. Хуже, чем прикосновение Зиммермана. - Питер, ты просто хочешь, чтобы я тебе возражала. Покажи, что у тебя на груди. - Показать? - Да. Ну что же ты? Я хочу видеть. Он поднимает рубашку и фуфайку и стоит в полусвете полуобнаженный. Он чувствует себя как невольник перед бичеванием или как статуя умирающего раба, которую Микеланджело не до конца освободил от каменного покрова. Пенни наклоняется и смотрит. Ее пальцы касаются холодеющей кожи. - Как странно, - говорит она. - Будто гроздья. - Летом все проходит, - говорит он, опуская рубашку. - Когда вырасту, буду зимой всегда жить во Флориде и избавлюсь от этого. - Это и была твоя тайна? - Да. Прости меня. - Я ожидала чего-нибудь похуже. - Куда уж хуже. Когда светло, это просто уродство, а что поделаешь - остается разве только прощения просить. Она смеется, и в его ушах будто звенит серебряный колокольчик. - Вот глупый. Я знала, что у тебя какая-то кожная болезнь. Это и на лице заметно. - Господи, неужели? Очень заметно? - Нет. Совсем не видно. Он знает, что она лжет, но не хочет доискиваться правды. Вместо этого он спрашивает: - Значит, для тебя это не важно? - Конечно, нет. Ты же не виноват. Это - часть тебя. - Ты действительно так думаешь? - Если б ты знал, что такое любовь, ты бы и не спрашивал. - Какая ты хорошая! Принимая ее прощение, он становится на колени в углу лестничной площадки и прижимает лицо к ее платью у живота. Коленям становится больно, и он ниже опускает голову. А руки его сами скользят вверх по серебру, подтверждая то, что он почувствовал лицом сквозь материю, и это кажется ему чудовищным и восхитительным: там, где сходятся ее ноги, нет ничего. Ничего - только сквозь шелк чувствуется легкая, влажная округлость. Вот она, величайшая тайна мира, эта невинность, эта пустота, эта таинственная выпуклость, нежно упругая под своей шелковой оболочкой. Сквозь шерсть юбки он целует свои пальцы. - Не надо, - просит Пенни и робко тянет его за волосы. |
