Первый разговор состоялся тем же вечером. До дома он ехал долго — по улицам таскали тела. Убитых евреев — в сторону синагоги, христиан — в собор, что делать с мертвыми фоморами не знал никто, потому их попросту складывали рядами на улицах, пугая выползших из домов обывателей. Отцовские городовые, жандармы и казаки — злые, ободранные, кое как перевязанные тряпками, уже пропитавшимся кровью — вламывались в дома бедноты и заводские бараки, орали, наскоро осматривались в поисках награбленного или следов недавней драки. У кого находили — гнали на тюремный двор, кто оказывался чист — отправляли под начало дворников разгребать мусор, выброшенное на мостовые барахло и мертвецов. Стоял ор и плач, рыдали и орали все — и арестованные, и отправленные на работы. Полицейские с казаками только орали, без рыданий.

Пришлось вмешаться. Митя вовсе не возражал ни против уборки улиц силами местной бедноты, ни против арестов виновных в погроме. Но зачем же только низшими сословиями ограничиваться — он ведь точно видел среди погромщиков пару лавочников. Пришлось быстро взять под свое начало пятерку из случайно подвернувшихся городовых, казаков и даже одного совсем молоденького и растерянного уланского корнета. Корнет попытался было ерепениться и искренне, до потери дара речи, изумился, получив от пожилого казака подзатыльник разом с внушительным увещеванием: «То ж наш полицейский паныч! Он с варягами бился и чудов поганых прогнал, его мы давно знаем, а про тебя, ваше благородие, нам пока ничего не известно». Прошлись по лавчонкам из тех, что соперничали с еврейскими, начали с чайной Сердюкова — жаль его Мите не было совершенно.

Криков о несправедливости и произволе стало больше, Мите тут же предложили взятку. Митя не без удовольствия взял, и не без сожалений определил ее на восстановление мостовых. Оставлять их разбитыми все же не годилось, у него как-никак автоматон. Ответственным за взятки… в смысле, за тут же созданный благотворительный фонд в пользу пострадавших определил среднего Альшванга, который Аарон. Прикомандировал к нему тех самых пожилого казака с молодым корнетом, передал наскоро составленный список замешанных в погроме лавочников, и на всякий случай пообещав лично устроить маленький отдельный еврейский погромчик семейству Альшвангов, если вдруг что будет не так, наконец поехал домой.

По дороге наткнулся на Ингвара — тот с энтузиазмом командовал расчисткой перегородившего улицу завала. Здраво решил ему не мешать — а то еще вдруг помогать придется. Через квартал увидел Свенельда Карловича, деловито катившего куда-то на паро-телеге: в одной руке рычаг, во второй — его знаменитая секира, явно потемневшая от крови. Где и с кем успел повоевать управляющий, расспрашивать не стал — после сам расскажет.

Даже Даринку видел — ушлая девчонка ни много ни мало ухватила за гриву того самого водного коня предводителя… предводительницы фоморов, и теперь упорно волокла его к дому Шабельских. Конь упирался, но как-то вяло, и выглядел совершенно замороченным. Вот тут уж Митя хотел вмешаться, но Даринка оглянулась, точно почувствовав его взгляд… и она, и конь тут же исчезли из виду. Уж эти ее способности! Досадливо хмыкнув, Митя направился дальше.

В особняке на Тюремной площади царила затаившаяся тишина. Словно бы все обитатели дома караулили, прислушиваясь, у дверей своих комнат, но выглянуть не решались. Одна лишь бесстрашная Леська выскочила из кухни — Митя напрягся, ожидая то ли объятий, то ли упреков — но она лишь окинула его долгим нечитаемым взглядом и буркнула:

— Батюшка ваш в кабинете быть изволит. Вы токмо долго тама не задерживайтесь, а то ванна остынет, — и убежала в сторону ванны.

У дверей отцовского кабинета Митя задержался на мгновение, не решаясь постучать, потом обругал сам себя — он варягов не испугался, он фоморов не боялся! — и всё же вошел.