|
- Да как же, сударь... уж право, чересчур, - продолжала Екатерина, нюхая из полураскрытой табакерки. Орлов ребячески растерялся. Его глаза трусливо забегали. - Ведь пленница-то наша, - произнесла государыня, - слышали ли вы? Скоро сам-друг... Богатырь и силач Орлов не знал, куда деться от замешательства. "Пропал, окончательно погиб! - думал он, мысленно уже видя свое падение и позор. - Помяни, господи, царя Давида..." - Дело, впрочем, можно еще поправить, - проговорила Екатерина, - вам бы ехать в Питер да свидеться с пленницей, к торжеству мира возвратились бы женихом. Орлов, сморщившись, опустился на колено, поцеловал протянутую ему руку и молча вышел. За порогом он оправился. - Ну, что, как государыня? Что изволила говорить? - спрашивали его ближние из придворных. - Удостоен особого приглашения на торжество мира, - ответил граф, - еду пока в Петербург, устроить дела брата. Алексей Григорьевич старался смотреть самоуверенно и гордо... Орлов понял, что ему нечего было медлить, государыня, очевидно, не шутила. Под предлогом свидания с удаленным братом, он собрался и вскоре выехал в Петербург. 22 Изнуренная долгим морским путем и заключением, пленница влачила в крепости тяжелые дни. Острый, с кровохарканьем и лихорадкой кашель перешел в быстротечную чахотку. Частые появления и допросы фельдмаршала Голицына приводили княжну в неописанный гнев. - Какое право имеют так поступать со мной? - повелительно спрашивала она. - Какой повод я подала к такому обращению? - Предписание свыше, монарший приказ! - отвечал, пыхтя и перевирая французские слова, секретарь Ушаков. В качестве письмоводителя наряженной комиссии, он заведовал особыми суммами, назначенными для этой цели, и потому, жалуясь на утомление, кучу дела и даже на боль в пояснице, с умыслом тянул справки, плодил новые доказательные статьи и переписку о ней и вообще водил за нос добряка Голицына, - собираясь на сбережения от содержания арестантки прикупить новый домик к бывшему у него на Гороховой собственному двору. Таракановой, между прочим, были предъявлены найденные в ее бумагах подложные завещания. - Что вы скажете о них? - спросил ее Голицын. - Клянусь всемогущим богом и вечною мукой, - отвечала арестантка, - не я составляла эти несчастные бумаги, мне их сообщили. - Но вы их собственноручно списали? - Может быть, это меня занимало. - Так вы не хотите признаваться, объявить истины? - Мне не в чем признаваться. Я жила на свободе, никому не вредила: меня предали, схватили обманом. Голицын терял терпение. "Вот бесом наделили) - мыслил он. - Открывай тайны с таким камнем!" Князь вздыхал и почесывал себе переносицу. - Да вы, ваше сиятельство, упомнили, - шепнул однажды при допросе услужливый Ушаков, - вам руки развязаны - последний-то указ. |
