— С Марьей Павловной была знакома?

— Ну да. Борьба за помещичий флигель началась в шестьдесят шестом. Марьюшка часто приезжала, заработала нарыв на левой ноге. Вот мы и познакомились.

— А вы вроде говорили, в шестьдесят седьмом.

— То с Лариными родителями. И с Митенькой. Да, год спустя.

— Как его отчество?

— А Бог его знает. Не помню. Митенька да Митенька, он все молодился, и девушка, что с ним отравилась, молоденькая была. Я и фамилии его не знаю, на конвертах подпись неразборчива. Марья себе, понятно, девичью оставила, дворянскую.

— На каких конвертах?

— Почта во флигель (ведь на отшибе, три километра) через меня шла. Она попросила, я передавал.

— Аркадий Васильевич, вы говорили, что отлично помните тот день, когда Лара родилась.

— Вовек не забуду!

Художница улыбнулась.

— Днем вы ездили к больной…

— Вот к ее матери. Меня тревожило состояние беременной. И пожалуйста — к ночи преждевременные роды!

— Так. По дороге вы встретили Марью Павловну. Она писала пейзаж с прудом.

— Да. И его уничтожила. Позже я просил на память — увы.

— Но пруд расположен довольно далеко и с дороги не виден.

— Так она уже несколько дней там работала, я знал.

— И, тревожась за роженицу, сделали такой крюк, чтоб перекинуться двумя словами с художницей?

Лицо доктора напряглось, сморщилось — старик Хоттабыч отразился в зеркальном самоваре.

— Родион Петрович, вы натуральный сыщик! Так тонко подвести прямо к сути. Конечно, я передал ей письмо.

— От Митеньки?

— Наверняка. Ради казенного (к ней иногда приходили из Союза художников) я б так не торопился. — Я глядел выжидательно, и доктор добавил: — Она сильно тревожилась за мужа.

— Вы рассказали про эти подробности следователю?

— Нет. Зачем?

— Затем, что он потребовал бы от вдовы письмо, судя по всему, написанное одновременно с предсмертной, так сказать, запиской.

— Вы намекаете, — он вздохнул, — что эту записку я в конверте Марьюшке и передал?

— Аркадий Васильевич, откуда, по-вашему, взялся у моей бабки спустя тридцать лет болиголов?

— Я думал над этим! При виде мертвых ей стало плохо, я бросился на кухню за водой. Что, если она успела перелить оставшийся после самоубийц яд, чтобы покончить с собой?

— В принципе это реально. Вы в незнакомой обстановке, замешкались… Но вторая бутылка из вашей лаборатории как там оказалась? Не вы же ее принесли!

— Боже сохрани и помилуй! — изумился материалист и повернулся к Ларе: — Деточка, тебе родители рассказывали что-нибудь об обстоятельствах твоего рождения?

— Что я родилась в барской усадьбе, — она улыбнулась лукаво, — что нас с мамой спасли дядя Аркаша и моя крестная.

Я удивился:

— Марья Павловна твоя крестная? В первый раз слышу.

— А вы и вообще обо мне мало слышали. И что тут странного?

— Да все!

— Нет, позвольте! — вмешался старик решительно. — Сам я последовательный материалист, но искренние заблуждения могу уважать. Родион Петрович, вы как поэт и мистик…

— Не преувеличивайте.

— Нет, скажите! Как могли родители — даже не друзья, чужие люди — доверить таинство крещения отравительнице?

— Они могли заблуждаться…

— Исключено! Или они ей устроили фальшивое алиби, или оно было настоящим, стопроцентным! Мы со следователем сверяли их показания с моими.