На празднике Хельги ел очень мало и почти не дотрагивался до хмельного.

    Глаза его были обращены на огонь, суровое лицо оставалось бесстрастным. Зато Халльгрим - тот веселился от всей души. Хмель с трудом его брал.

    Огонь в очаге задорно шипел, когда дождь, молотивший по крыше, врывался в раскрытый дымогон. Пировавшие передавали друг другу арфу - пять звонких струн, натянутых на упругое древко. Участники похода по очереди брали арфу в руки, и каждый говорил что-нибудь о ярости подводного великана Эгира, о морской глубине, в которой его жена Ран раскидывала свои сети, чтобы выловить утонувших. И конечно, о победе над саксами.

    Была пожива кукушкам валькирий, когда скользящий Слейпнир мачты дорогою Ракни врага настигнул…

    Сигурд сын Олава угощал свою Унн козьим сыром мюсост - любимым лакомством, которое одинаково к месту и в походе, и на пиру. Унн дичилась множества незнакомых людей и все норовила спрятать лицо. Когда арфа добралась до Сигурда, Сигурд сказал:

    -  На карачках ползли под скамьи раненые, когда могучий шагал вдоль борта с гадюкой шлемов!

    Славен совершающий подвиги, но трижды славен, кто умеет складно поведать о своих делах. Впрочем, вдохновенного скальда, слагателя песен, между ними не было. Что поделать, довольствовались висами, короткими стихотворениями к случаю, которые мог сочинить любой…

    Когда дождь поутих, во дворе загорелись костры. Кто хотел, остался в доме лакомиться пивом, другие высыпали наружу - плясать.

    Плясать здесь умели и любили. Звениславка слышала топот, доносившийся со двора, смех и азартные крики, которыми подбадривали состязавшихся танцоров.

    Переплясать соперника было не менее почетно, чем одолеть его на мечах или в беге на лыжах…

    Хельги из дому не пошел, и Звениславка осталась при нем.

    Веселье продолжалось долго. Но потом стали понемногу укладываться спать.

    Хельги подозвал к себе старуху горбунью и сказал ей несколько слов. Служанка тут же взяла Звениславку за руку и повела ее через двор:

    -  Пойдем, Ас-стейнн-ки. Я тебе постелю. Он сказал, что ты ляжешь у нас.

    В женском доме у каждой было свое спальное место на широких лавках вдоль стен. Только Фрейдис, хозяйка, помещалась в отдельном покое - вместе с горбуньей. Звениславка свернулась калачиком под пушистым одеялом из волчьего меха, за резной скамьевой доской. Закрыла глаза, и показалось, будто дом покачивался вместе с лавкой, как палуба длинного корабля, и этот корабль нес ее далеко, далеко…

    Ей приснилась родня. Отец и мать сидели в повалуше, возле каменной печи, и мать тихонько плакала, уткнувшись в его плечо, а отец хмуро теребил рыжие усы и гладил ее руки, как всегда, когда видел слезы жены. Звениславка так и рванулась к ним - утешить, сказать, что она жива; что ее спасли, что она непременно вернется… вздрогнула во сне и поняла, что они говорили по-урмански.

    Она открыла глаза, расширяя в темноте зрачки. Дверь наружу была распахнута. За дверью виднелось по-весеннему розовое ночное небо и рдели угли прогоревших костров. А на пороге, прислонившись к косяку, стоял Халльгрим. С ним была женщина… Блеснуло серебряное запястье, и Звениславка узнала Фрейдис.

    -  Что плакать, мать, - сказал Халльгрим негромко. - Судьба есть судьба, ее не переспоришь. И я не мог поступить так, как он просил.

    -  Я всегда боюсь за тебя, а за него еще больше, - ответила Фрейдис. - Он же беспомощен.