— Да. Кукушкин мог совершить преступление. Этот человек способен на такое. Я сделаю все, чтобы вы его нашли.

— Ну дай бог, чтобы наши умопостроения оказались верными. Иначе...

— Но вы же не дадите террористам отравить еще и Питер...

— Не знаю. Времени у нас практически уже нет.

— Почему?

— Потому что вода в Неве уже отравлена.

— Господи!

Пастух и Артист стояли опустив головы. Никогда еще они не оказывались в такой безнадежной ситуации.

— И вы не уверены, жив ли Кукушкин?

— Нет.

— И вы даже не знаете, было ли противоядие изобретено?

— Нет.

— Тогда чего же вы сидите?!

— А что делать?

— Искать! Искать Кукушкина!

— Как искать? С какой стороны подойти? Найти человека в Питере, не зная его нового имени, может быть, даже его новой внешности, нового места жительства, — это как искать иголку в стоге сена. Он мог вообще уехать из России...

— Может, он говорил что-нибудь о том, где бы он хотел жить?

Пастух спрашивал редко, но всегда только по существу.

— Знаете, я... мне проще... Я не была здесь много лет. Если я пройду по нашим с ним маршрутам, я, может, вспомню... А может быть, повезет и я его даже увижу!

— Хорошая идея! — сделал вид, что воодушевился, Голубков.

Через полчаса солдаты, Соня и Голубков брели под мелким дождем вдоль канала Грибоедова.

Соня жадно вдыхала утренний туман ее родного города. Запахи вызывают самые четкие воспоминания.

Она остановилась на мосту, свесилась вниз, будто хотела что-то разглядеть в воде, несколько минут молчала...

— Он все время мне говорил тогда, что очень устал от людей, что хочет отдохнуть от всего человечества где-нибудь далеко-далеко в лесу или в горах, например швейцарских. Но, по- моему, это смешно: Кукушкин — и вдруг в горах. И к тому же он все равно бы не уехал из Питера.

— Почему?

— Не мог... Он мог жить только здесь. Он привязан к этому месту. Ему еще тогда предлагали уехать во Францию... Нелегально, конечно. Он отказался сразу же, наотрез. Без канала Грибоедова, без Фонтанки нет Кукушкина. Да, вот еще. Да, может, это важно. Он... он читал Достоевского.

— Ну Достоевского каждому пришлось прочитать в рамках школьной программы, — усмехнулся Голубков.

— А я и в школе его не читал, — подал голос Артист. — У нас учительница очень любила Набокова, который в свою очередь не любил Достоевского. Просто ненавидел, она нам сама про это рассказывала. И поэтому на экзамене, когда я сказал, что не дочитал «Преступление и наказание», потому что книга мне не понравилась, я получил четверку за честность.

— Артист, честный ты наш, не время сейчас об этом...

— Нет, вы не совсем правильно меня поняли, — попыталась объяснить Софья Михайловна. — Он не просто знал Достоевского. Он им зачитывался, читал его взахлеб, периодически, как в запой, погружался в «Братьев Карамазовых», в «Бесов», и ничто его не могло из них вытащить. У него под подушкой всегда лежало это самое «Преступление и наказание».

— И откуда же у ученого-биохимика такой интерес к русской литературе? — поинтересовался Артист.

— Не к русской литературе, а именно к Достоевскому. Он его и называл не иначе как Федор Михайлович.

— За что же такое почтение? — снова подал голос Артист.

— За Раскольником и Ставрогина.