— Может, коллеги? — спросил Голубков.

— Да, вы правы, это, наверное, ближе к истине. Как будто он должен выполнить то же, что и они.

— Замочить старушку? — быстро отреагировал Голубков.

— Изнасиловать ребенка? — блеснул эрудицией Артист, игравший в одном из своих экспериментальных театров роль Ставрогина.

— Нет, он говорил, что тоже должен попытаться поднять себя над «тварями дрожащими». Как это и они пытались сделать. Вообще он все время сравнивал себя с ними.

— И в чью пользу было сравнение? — спросил Артист.

— Вы будете смеяться, но в его. Тогда мне это нисколько смешным не казалось. Наоборот.

— А в чем, интересно, Кукушкин превосходил героев Достоевского? — спросил Голубков.

— В силе воли.

— В чем, в чем?

— В силе воли. Я помню, как однажды мы гуляли вот здесь, смотрели отсюда, вот с этого моста, на мутную воду, молчали. Это была очень странная прогулка. Они, конечно, все были не совсем нормальные. Но эта мне особенно запомнилась. Тогда мы первый раз услышали о том, что нашу лабораторию должны вот-вот закрыть. Леша молча переживал это, он никому не сказал ни слова. Даже мне, тем более мне. Я думала, что началась очередная обида непонятно за что, единственное, что я могла сделать, — это молчать вместе с ним. Он уже не обращал внимания на то, что я курю одну сигарету за другой, что меня уже начинает колотить от холода, все стоял на этом месте и о чем-то думал. Но потом вдруг его как будто прорвало, — ни с того ни с сего он начал говорить, что самый страшный грех человека — это его слабость. Что он тряпка, если не сможет довести задуманное до конца, если он сдастся.

— Что он имел в виду?

— Я тогда не понимала. Теперь мне кажется, что он пытался себя в чем-то убедить.

Соня пошла дальше. Мужчины за ней. Смотреть на отравленную воду никому не хотелось.

— В чем убедить? — спросил Голубков.

— Я не знаю... Не знаю...

Соня вдруг ускорила шаг. Как будто она куда-то опаздывала. Никто ни о чем ее не спрашивал, не мешал ходу мыслей. И были правы.

— Ах да, точно! Как я могла Забыть! Мы же... — Она вдруг задумалась, вертикальная морщинка круто перерезала лоб.

— Ну, ну, пожалуйста, не тяните!

— Постойте. Постойте. Я, кажется, поняла, все поняла...

— Что? Что?

— Да мы же с ним всегда гуляли только по маршруту Раскольникова...

— И что это значит?

— Это значит, что он, скорее всего, живет где-то в этом районе.

— Вы уверены?

— Да, кажется, да. Да! Да! На девяносто... на девяносто девять процентов.

— Это впечатляет. Но почему?

— Он любил Питер за то, что по нему мог ходить Родион Раскольников. И он не хотел отсюда уезжать именно поэтому.   

— Чтобы не сходить с маршрута этого раскаявшегося убийцы? — Голубков с сомнением посмотрел на Софью Михайловну. — Я все больше убеждаюсь в том, что этот ваш Кукушкин был психически нездоров. А следовательно, наша версия становится все более правдоподобной...

— И более того, он говорил мне, что хочет каждый день проходить этот маршрут.

— Но зачем?

— Чтобы поддерживать в себе веру в собственную избранность.

Они свернули на Гороховую. Соня замедлила шаг. Остановилась. Всем даже показалось, что она увидела Кукушкина. Но никто из прохожих даже отдаленно не напоминал этого «Раскольникова от науки». Наконец она повернулась к мужчинам. Морщинка все так же рассекает лоб. Глаза горькие. Смотрят сквозь них. Голубков повернулся: обычный желтый шестиэтажный дом. Таких в Питере...

— Это дом Раскольникова.