Я не могу без тебя.

Я не могу без тебя

Жить нелюбви вопреки

И от любви умирать

Блестящие глаза так близко и губы… такие чувственные, я слышу, как он судорожно сглотнул и повел щекой по моей щеке.

— Я бы хотел уметь играть… но с тобой никогда не получалось. Я не могу… не могу чувствовать твой запах и играть, слышать твой голос и играть, прикасаться к тебе и играть. Ты так невероятно пахнешь счастьем, маленькая. У всего самого сладкого твой запах, Дашааа, твой.

Я за нелюбовь тебя простил давно,

Ты же за любовь меня прости

Он преодолел мое сопротивление и прижал меня к себе сильнее. Я хотела высвободиться, но он стиснул мое запястье и положил себе на грудь. Под ладонью бешено колотилось его сердце.

— Как думаешь, это тоже игра?

— Не надо, — так жалобно, словно сама себя умоляла не поддаваться этому голосу, обволакивающему похлеще дурмана. Дурман, который толкал прижаться к нему сильнее, поднять голову и подставить свои губы его губам под эти мучительно горькие слова песни.

И я молила Бога, чтоб эта музыка закончилась и этот вечер. Я до безумия хотела оказаться одна и закрыться от него на десять замков. Потому что теперь я уже боялась не только его, но и себя тоже.

Когда музыка смолкла, я все же сбежала, сославшись на головную боль, а потом долго мылась в душе смывая с себя его запах, его близость, все его. А в голове все звучали и звучали слова песни, и я затыкала уши ладонями. Неправда. Все это неправда. Звери не умеют любить. Они умеют лишь испытывать чувство голода и ярости. Самые примитивные инстинкты.

А еще они умеют охотиться на добычу… умные звери. Макс Воронов был не только умным, но и опытным, а еще он изучил свою жертву… тогда как жертва понятия не имела, в какую ловушку ее заманят в следующий раз и сожрут.

ГЛАВА 13. Макс

Еще ничего не потеряно, — повторил я. — Человека теряешь, только когда он умирает.

Всегда ненавидел утро, особенно когда ее не было рядом со мной. И пусть, бл*дь, я сейчас спал один, а точнее, смотрел в потолок и пытался справиться с бешеной эрекцией и желанием взять ее. Вот она за стенкой. Выбить на хрен дверь, швырнуть поперек постели и… от одной мысли об этом скручивало в узел все внутренности и начинала дымиться кожа. Я покрывался потом, как кипятком, и буквально силой сдерживал себя, чтобы не сделать этого — не вломиться к ней и не совершить ошибки, за которую сам себя не прощу. Иногда мне казалось, что я слышу, как в темноте скрипят ржавые кольца цепи, на которую я посадил своего самого алчного зверя — адскую похоть по ней.

Но я начал любить и утро, и вечер, и день, и каждую секунду долбаного времени, потому что она здесь со мной под одной крышей живая… Все остальное такая херня. Все остальное поправимо. Я так думал… пока меня не скрутило в дичайшем приступе невыносимого желания увидеть, как она спит. Разбудить ее, как раньше. Я сам приготовил ей кофе с молоком, как она любит, и пожарил яичницу с беконом. Да, повар из меня не ахти какой, но это я делать научился.

Поднимался к ней с подносом в руках. Ромашкой в стакане с водой и с этой яичницей. И боялся… да, как тупой болван, я боялся, что она сейчас наденет мне на голову этот поднос и пошлет меня к такой-то матери из ее комнаты. Но мне повезло — она спала. Не услышала даже, как я открыл дверь своим ключом, как зацепился за край ковра и чуть не растянулся там с этим дурацким подносом, как поставил поднос на тумбочку и сел рядом с кроватью, придвинув кресло и покручивая между пальцами ромашку. Смотрел на нее, как ошалевший от голода нищий, как одичавший в пустыне смотрит на мираж. Я жрал ее взглядом и сам не понимал, что у меня ноздри раздуваются, и что я дышу, как паровоз.