Мы подошли к грязному окну, долго вглядывались в полумрак, мне все ковры красные мерещились, и вдруг я различил белое запрокинутое лицо. Тимур воскликнул:

— Вон она лежит, видите? На возвышении.

— На столе, — уточнил я, и таким тайным, тленным ветерком потянуло. — Будем дверь ломать?

В ответ на слова мои старуха подняла восковую руку в черном рукаве и погрозила кулаком; одновременно Тимур защелкал фотоаппаратом — в моментальных вспышках костлявый жест и красные отблески будто и вправду ковров (или костров — вообразилось). Внезапно она села на столе, я потянул фотокора за руку.

— Все, уходим! А то и впрямь из-за нас загнется.

— Кабы не мы из-за нее… Давайте отъедем немного и понаблюдаем — вдруг она выйдет? Боюсь, у меня слепые кадры получились.

Я затормозил неподалеку за толстенной, тоже небось вековой, березой.

— Вы сами делаете фотографии?

— Если есть время и черт не гонит в очередное пекло.

— Вам такая жизнь нравится?

— Нравится. Такая жизнь быстрее проходит. — Тимур усмехнулся. — И у вас такая же, только я имею дело преимущественно с живым материалом, а вы всегда с мертвым. Я изначально журналист, а фотографией занялся — лень статьи писать. Дал наглядное изображение — и минимум текста. У меня дома целая лаборатория, и теперь я в одном лице журналист, фотокор и даже кинооператор. Вот для журнальчика Покровского недавно снимки делал на Афоне.

— Интересный журнал?

— Интересный. Года два назад Платон объявил крестовый поход против Юлии Глан.

— С одобрения отца, он говорил.

— Не сомневаюсь. В нравственной сфере Платоша зависел от Федора и на его творчестве сделал карьеру приличного литературоведа, а на творчестве дочери — блестящего критика-полемиста. — Он засмеялся. — Значит, Юлия Глан давала больше простора для роста. Покровский еще не осознал, кого потерял… Но интересней всех, конечно, выступили вы.

— Когда?

— Когда шел «Русский Логос».

— А какова была реакция остальных на передачу?

— Если помните, сразу спор возник, когда отец произнес пугающее слово «порнография». Как сказал Толстой: он пугает, а мне не страшно.

— Вам не страшно?

— Нормально.

— Так ведь автора убили.

— Я фаталист, — бросил Тимур, на лице его выразилась усталость.

— Спор-то я помню, — заметил я, — но атмосфера страха возникла, по-моему, раньше.

— У трепещущих интеллигентов… — начал Страстов с улыбочкой, я перебил:

— Кажется, вы меня немного знаете.

— Это да. Вы не нервический субъект. Но ежели вы ясновидящий, — опять улыбка, — то ощутили убийцу среди нас. Хотя он себя, пожалуй, ничем не выдал.

— А вы знали о связи Юлия и Юлии?

— Вы меня и впрямь за какого-то папараццо держите! Мы с девочкой не общались годы, а тут такие потаенные отношения, прямо цыганские страсти, Алеко какой-то… Я вообще не считал этого юного пижона способным на кровопускание.

— Юного? Да он мой ровесник.

— А вам сколько?

— Тридцать три.

— Ну, не юны, так молоды…

Меня так и подмывало заговорить о «младшей». Но я продолжал по «делу»:

— Странно, что Юлий вел себя куда хладнокровнее в доме, где кровь пролил, чем в том лесу.

— «В том лесу белесоватые стволы…» — подхватил неутомимый поклонник поэзии.