– До сих пор не могу понять, почему. Не в обычаях полновластных деспотов терять то, что однажды попало им в руки.

– Я отпустил тебя, но, как видишь, не потерял, потому что никому не дано покинуть и позабыть меня. Я терпеливо ждал, кого ты выберешь – бродягу Горона или всемогущего Нетопыря. И, клянусь лунным лучом и солнечной тенью, как ни безудержно было желание обладать тобой, но каждую нашу встречу я делал все, что в моих силах, чтобы затруднить и отсрочить миг твоего выбора.

– Боялся меня разочаровать?

– Ну что ты, маленькая моя, – снисходительно усмехнулся он. – Просто это было самой острой, самой упоительной игрой в моей жизни!

Если бы ее не окутывала темнота, Сэнни решила бы, что у нее потемнело в глазах. Так значит, он играл! Играл с ней, как лисица играет с мелкой добычей. Мышковал. А теперь вот так взял и признался в этом, стоя к ней задом и свесив голову вниз.

– Обернись ко мне! – крикнула она в бешенстве. – Я хочу видеть твое лицо!

Он медленно повернулся, и блеклое пятно замаячило перед нею где‑то в трех шагах.

– Чтобы увидеть мое лицо, Монсени, тебе достаточно закрыть глаза и вспомнить, как ты лежала на моих руках, когда я нес тебя в беззвездной вышине лунной ночи… – прозвучал завораживающий голос, и она чуть было не вскинула ладони, чтобы заслонить всевидящие кристаллы на своем обруче.

Но она знала, что это не вытравит из ее памяти каждую черточку его проклятого, немыслимо прекрасного лица, и вместо готовности к немедленной и вполне обоснованной мести ее неодолимо заполоняла совсем иная жажда: все ее существо, переполненное воскреснувшей болью (кроме разума – но что он мог в этой темноте, набухающей сладострастным полуденным зноем?), неукротимо стремилось к еще горшей пытке – смертному мучительству его беспощадных губ и рук; и не в одном из пепельных замков – прямо здесь, чтобы осколки камня и сухие веточки лишайника впивались в спину…

Оказывается, что‑то еще не утратило подчиненности рассудку – рука, медленно вытянувшая из‑за пояса пригревшийся десинтор. Негромкий хлопок, направленный вниз, под ноги, и вот уже но сухому лишайнику зазмеились торопливые солнечные язычки, отмечая свой путь треском и искрами. Их света было недостаточно даже для того, чтобы рассеять тьму над верхушкой холма, но изумленный Горон наклонил голову, разглядывая это рукотворное чудо, и жаркие похотливые блики побежали по его лицу, высвечивая каждую черточку:

– Молния! А, так ты – дитя маггиров. Но тогда, клянусь бессмертием моих крыльев, ты еще желаннее!

Кажется, она застонала. Нет, не на камни – прямо на этот ковровый огонь…

– Горон! – хрипло крикнула она, в последний раз обращаясь к нему по имени. – Нетопырь Горон, я могущественнее всех твоих маггиров, вместе взятых, и поэтому перед приходом сюда я только что сожгла – да, да, сожгла твои проклятые кэрригановы крылья, так что теперь ты стал одним из простых смертных, которых ты так презираешь! Все, что тебе осталось – это одинокая старость бродяги, роль которого передо мной ты с таким блеском разыгрывал. И еще вот эти воспоминания…

Жаркая, угарная тишина – даже лишайник в огне, разделявшем их, перестал трещать. А ты‑то что молчишь, неслышимый мой? Где твои осточертевшие советы и подсказки? Онемел.

– Ну и каково же тебе теперь одному, без крыльев? Или не веришь?

Но Горон поверил. Поверил с полуслова. И хотя ни одна черточка, ни одна ресница не дрогнули, выдает страшный, нечеловеческий черный свет, льющийся из глаз. Это боль. Это плата за игру.

Мало. Мало! Мало!!!

– А теперь посмотри на меня, бескрылый Горон.