|
Дескать, ты, ваше благородие, делай свое дело, а мы будем делать -- свое. Хохол тоже хороший парень. Иной раз слушаю я, как он на фабрике говорит, и думаю -- этого не сомнешь, его только смерть одолеет. Жилистый человек! Ты мне, Павел, веришь? -- Верю! -- сказал Павел, кивнув головой. -- Вот. Гляди -- мне сорок лет, я вдвое старше тебя, в двадцать раз больше видел. В солдатах три года с лишком шагал, женат был два раза, одна померла, другую бросил. На Кавказе был, духоборцев знаю. Они, брат, жизнь не одолеют, нет! Мать жадно слушала его крепкую речь; было приятно видеть, что к сыну пришел пожилой человек и говорит с ним, точно исповедуется. Но ей казалось, что Павел ведет себя слишком сухо с гостем, и, чтобы смягчить его отношение, она спросила Рыбина: -- Может, поесть хочешь, Михайло Иванович? -- Спасибо, мать! Я поужинал. Так вот, Павел, ты, значит, думаешь, что жизнь идет незаконно? Павел встал и начал ходить по комнате, заложив руки за спину. -- Она верно идет! -- говорил он. -- Вот она привела вас ко мне с открытой душой. Нас, которые всю жизнь работают, она соединяет понемногу; будет время -- соединит всех! Несправедливо, тяжело построена она для нас, но сама же и открывает нам глаза на свой горький смысл, сама указывает человеку, как ускорить ее ход. -- Верно! -- прервал его Рыбин. -- Человека надо обновить. Если опаршивеет -- своди его в баню, -- вымой, надень чистую одежду -- выздоровеет! Так! А как же изнутри очистить человека? Вот! Павел заговорил горячо и резко о начальстве, о фабрике, о том, как за границей рабочие отстаивают свои права. Рыбин порой ударял пальцем по столу, как бы ставя точку. Не однажды он восклицал: -- Так! И раз, засмеявшись, тихо сказал: -- Э-эх, молод ты! Мало знаешь людей! Тогда Павел, остановясь против него, серьезно заметил: -- Не будем говорить о старости и о молодости! Посмотрим лучше, чьи мысли вернее. -- Значит, по-твоему, и богом обманули нас? Так. Я тоже думаю, что религия наша -- фальшивая. Тут вмешалась мать. Когда сын говорил о боге и обо всем, что она связывала с своей верой в него, что было дорого и свято для нее, она всегда искала встретить его глаза; ей хотелось молча попросить сына, чтобы он не царапал ей сердце острыми и резкими словами неверия. Но за неверием его ей чувствовалась вера, и это успокаивало ее. "Где мне понять мысли его?" -- думала она. Ей казалось, что Рыбину, пожилому человеку, тоже неприятно и обидно слушать речи Павла. Но, когда Рыбин спокойно поставил Павлу свой вопрос, она не стерпела и кратко, но настойчиво сказала: -- Насчет господа -- вы бы поосторожнее! Вы -- как хотите! -- Переведя дыхание, она с силой, еще большей, продолжала: -- А мне, старухе, опереться будет не на что в тоске моей, если вы господа бога у меня отнимете! Глаза ее налились слезами. Она мыла посуду, и пальцы у нее дрожали. -- Вы нас не поняли, мамаша! -- тихо и ласково сказал Павел. |
