|
Но, когда она уходила, он начинал грустно насвистывать свои бесконечные песни и долго расхаживал по комнате, уныло шаркая ногами. Часто прибегала Саша, всегда нахмуренная, всегда торопливая и почему-то все более угловатая, резкая. Как-то, когда Павел вышел в сени провожать ее и не затворил дверь за собой, мать услыхала быстрый разговор: -- Вы понесете знамя? -- тихо спросила девушка. -- Я. -- Это решено? -- Да. Это мое право. -- Снова тюрьма?! Павел молчал. -- Вы не могли бы... -- начала она и остановилась. -- Что? -- спросил Павел. -- Уступить другому... -- Нет! -- громко сказал он. -- Подумайте, вы такой влиятельный, вас любят!.. Вы и Находка -- первые здесь, -- сколько можете вы сделать на свободе, -- подумайте! А ведь за это вас сошлют -- далеко, надолго! Матери показалось, что в голосе девушки звучат знакомые чувства -- тоска и страх. И слова Саши стали падать на сердце ей, точно крупные капли ледяной воды. -- Нет, я решил! -- сказал Павел. -- От этого я не откажусь ни за что. -- Даже если я буду просить?.. Павел вдруг заговорил быстро и как-то особенно строго: -- Вы не должны так говорить, -- что вы? Вы не должны! -- Я человек! -- тихонько сказала она. -- Хороший человек! -- тоже тихо, но как-то особенно, точно он задыхался, заговорил Павел. -- Дорогой мне человек. И -- поэтому... поэтому не надо так говорить... -- Прощай! -- сказала девушка. По стуку се каблуков мать поняла, что она пошла быстро, почти побежала. Павел ушел за ней во двор. Тяжелый, давящий испуг обнял грудь матери. Она не понимала, о чем говорилось, но чувствовала, что впереди ее ждет горе. "Что он хочет делать?" Павел возвратился вместе с Андреем; хохол говорил, качая головой: -- Эх, Исайка, Исайка, -- что с ним делать? -- Надо посоветовать ему, чтобы он оставил свои затеи! -- хмуро сказал Павел. -- Паша, что ты хочешь делать? -- спросила мать, опустив голову. -- Когда? Сейчас? -- Первого... Первого мая? -- Ага! -- воскликнул Павел, понизив голос. -- Я понесу знамя наше, -- пойду с ним впереди всех. За это меня, вероятно, снова посадят в тюрьму. Глазам матери стало горячо, и во рту у нее явилась неприятная сухость. Он взял ее руку, погладил. -- Это нужно, пойми! -- Я ничего не говорю! -- сказала она, медленно подняв голову. И, когда глаза ее встретились с упрямым блеском его глаз, снова согнула шею. Он выпустил ее руку, вздохнул и заговорил с упреком: -- Не горевать тебе, а радоваться надо бы. |
