Он возмущенно сжал маленькие кулаки и уставился на меня, как на человека, уронившего его любимую кружку.

— И, между прочим, — продолжил он, повышая голос, — в этом виноваты вы! Позвали в дом не пойми кого. А меня, между прочим, не спросили. Можно ли! Или я вам тут… ширма декоративная?

Я тяжело вздохнул, стараясь, чтобы это прозвучало театрально. Хмуро уточнил:

— Может, потому, что я тут князь?

Я старался говорить ровно, не повышая голоса. Но это сработало.

— И что⁈ — вспыхнул домовой, всплеснув руками, как человек, который услышал нечто неслыханное. — И что, что князь?

— А то, — спокойно продолжил я, — что в этом доме решения буду принимать я. По тому простому праву, что я здесь князь. Попрошу это запомнить. И желательно — с первого раза.

Домовой приоткрыл рот, явно собираясь что-то ещё возразить. Что именно — история умалчивает, но, судя по выражению его лица, фраза могла быть громкой, колючей и обязательно с упоминанием «старых времён, когда князья сначала советовались».

Но тут воевода медленно покачал головой. Не угрожающе, а больше устало. Как человек, который уже видел этот спектакль и знает, что сцена заканчивается всегда одинаково.

Никифор закатил глаза так, будто ему снова отказали в повышении, фыркнул… и исчез. Просто растворился в воздухе. Без эффектов, без хлопков. Только лёгкий запах пыли и яблочного уксуса остался в комнате — как напоминание, что спор с домовыми можно выиграть… но не чаще одного раза в неделю.

Я взял с тарелки горячую картофелину — аккуратно, но всё равно чуть не выронил, так и обожглась в пальцах, словно только что достал из недр земных. Ойкнул и торопливо начал перекладывать её из ладони в ладонь, подбрасывая пытаясь не обжечься.

— До чего ж горячая, — выдохнул я, морщась, но упрямо не желая прибегать к стихии ветра. Был в процессе охлаждения этой картошки какой-то старомодный уют. Что-то родом из детства, из загородных вылазок, когда еда на природе всегда обжигала, но была самой вкусной на свете.

— Остынет, — весомо пообещал Морозов, наблюдая за мной с боковым прищуром.

И я на миг замер, не совсем уверенный, что он имеет в виду: то ли картошку, то ли домового… А может, ситуацию в целом. В его голосе прозвучала та самая интонация, которой обычно заканчивают семейные советы: всё утрясётся, главное — не мешай кипеть.

— Никифор тут очень давно, — проговорил Морозов, глядя куда-то поверх тарелки, словно сквозь годы. — Он появился в доме, когда самого дома ещё не было. Была лишь одна комната, да печь. Уже потом к ней пристроили камин, гостиную, первый этаж…

В его голосе звучало нечто почти уважительное — если не к самому домовому, то к возрасту того, что он символизировал. Память, корни, кирпичи, которые помнят ладони строителя.

— Я не допущу, чтобы меня ни во что не ставили, — оборвал я это проникновенное вступление. Голос мой прозвучал жёстче, чем хотелось, но за этим стояло больше усталости, чем гнева. — Может, я тут временно, пусть я регент, а не настоящий князь, но…

— Никто из нас так не считает, — глухо перебил Морозов, всё так же не поднимая глаз. — И никто не думает, что вы тут временно. Кроме вас самого.

Повисла тишина. Даже картошка на тарелке вдруг перестала быть просто едой, а стала чем-то вроде свидетеля разговора. Я не ответил сразу. Потому что в этих словах не было упрёка. Только простая констатация. Как когда сообщают, что зима всё же наступила. Или что домовой, как бы ни ворчал, уже всё равно к тебе привык.

— Мы же с вами знаем, что если вдруг найдут настоящего наследника, мне придётся уйти, — тихо произнес я.